Михаил Никулин - Повести наших дней

Машина была не «скоропомощная», как сказал о ней шофер, а «наскоро приспособленная». В ней было шесть мест. Врач, что ехал в район консультировать больных, сидел рядом с шофером, а остальные четыре места заняли Полина, Огрызков, Матрена и дед Демка. Полина и Огрызков разместились слева от узенького прохода, а Матрена и дед Демка — справа от него. Сидели тесновато, но в этом было и определенное удобство — легко было обмениваться словами, не вовлекая в разговор ни врача, ни шофера, которые были заняты чем-то своим. Крытый кузов, не совсем обтекаемой формы, не мешал машине бежать по профилю с уверенной быстротой.

За окнами навстречу бежит степь с ее редкими перелесками, со взгорьями и впадинами, с израненными войной лесополосами. И вдруг на унылых, заброшенных полях глазам попадаются черные ленты вешней, совсем свежей пахоты. Вот там плуг тянут волы, а там его тянет трактор.

Матрена говорит:

— Борозды черные, а душу радуют. Я, Тит Ефимович, относилась с прохладцей к колхозным делам. Даже не хотела вникать в их смысл. Думала: что они мне?.. Училась. Мечтала о работе врачом… А о колхозах пусть печалятся другие — колхозники. А когда ворвались фашисты, мне открылось иное… Как заметно мне стало: наши люди, чтобы быть заодно в страшной беде, невольно прижимаются друг к другу. Им нужна ежедневная связь, ежедневная близость… Так они делаются сильней, так им легче выдержать, перенести невзгоды…

Огрызков, соглашаясь с Матреной, раздумчиво покачивает головой.

Пробегают встречные машины. Им вполне хватает ширины профиля, чтобы свободно промчаться мимо. Полина не может обойти это молчанием:

— Дружки мои хорошие, замечаете, что нам не надо сворачивать с грейдера? Он же наш, и мы едем по нему с полным правом… Титушка, а ты помнишь, вот тут где-то «они» наехали на учительницу. Убили наповал, хотя катила она свою колясочку ну по самому краешку грейдера. Титушка, ты об этом помнишь?

— Полина, как же можно такое забыть?! Потом мы убитую перенесли подальше от грейдера. Собрали то, что она везла матери: два кочанчика капусты, с десяток луковиц и белую разорванную сумочку. Муки в ней осталось, может, только на одну пышку…

— Ты говоришь, а у меня вот тут щекочет, — сказала Полина, прикладывая ладонь к горлу.

— У меня у самого тоже щекочет.

Матрена сердито молчала.

Помолчала и Полина, настороженно прислушиваясь к чему-то. Лицо ее вспыхнуло румянцем, и она, потянувшись к Огрызкову, прошептала так, чтобы только он услышал:

— Титушка, а наш «подкурганный» начал брыкаться… Ему уже больше четырех месяцев.

Огрызков тоже шепотом ответил:

— Молодец!

А дед Демка совсем не слушал и не замечал никого. Он не отрывал взгляда от всего, что видел за окном.

Полине и Огрызкову, изредка наблюдавшим за стариком, по его досадливому беспокойству было понятно, что на глаза ему еще не попалось то, что он хотел бы увидеть.

И вдруг дед Демка закричал:

— Курган!.. Курган!.. Курган!.. Стой! Пойду пешком!

Машина съехала с грейдера подальше в сторону. Первым из нее выскочил дед Демка, а вслед за ним повыскакивали и остальные трое пассажиров.

В машине остались врач и шофер. Они смотрели, как эти трое начали качать щупленького старичка. Потом они его поочередно обнимали и целовали. А та, что с черной повязкой на глазу, еще и кричала:

— Радость прорвала преграду!.. Радость прорвала преграду!..

Потом она подошла к шоферу и поспешно объяснила:

— Понимаете, старик видел очень страшное. Онемел от этого. Долго не разговаривал, а увидел родной курган — и радость немоту его прорвала!

— Пойду посмотрю на него, — заинтересованно проговорил врач.

— Идите, а я тем временем под капот загляну, — ответил шофер.

Врач подошел к деду Демке и к его товарищам с некоторым опозданием. У всех у них решительно сменилось настроение. Эти трое уже не выражали громкой радости из-за того, что немота деда Демки осталась в прошлом. Они даже не разговаривали. Они к чему-то прислушивались и глядели то ли на точеную, мреющую в белизне дня вершину кургана, известного на всю степную округу, то ли еще выше — в самое небо.

Прислушался и врач и весело сказал:

— Так это ж журавли! Они кличут весну! Но они еще очень далеко. Я родился в Приазовье. У них дорога над гирлами Дона. Мальчишкой любил послушать их. — И вдруг замолчал, заметив, что своим разговором помешал всем.

Вместе с ними он теперь прислушивался к клику приближающихся журавлей и к тихому голосу той, кого называли Полиной.

— Деда Дема, тебя тогда с нами не было: ты ушел в хутор Верхние Выселки, — говорила она. — Беда Василия Васильевича заставила тебя идти в тот хутор… Ты не слыхал, как Груня, опозоренная фашистами, жаловалась осенним журавлям. Кричала им туда, в небо: «Прилетайте весной к нам!.. Приносите лучшую жизнь. Я буду вас ждать-ждать!»

— Не дождалася наша Грунюшка весенних журавлей, — покачал головой опечаленный дед Демка.

— Не дождалась их и учительница… задавили «они» ее машиной… — продолжала Полина.

А клич журавлиный нарастал, ширился, точно журавли хотели, чтоб их услышали все, кто живет на просторах этой степи.

Врач теперь прислушивался к словам этого худого, высокого, с ровно остриженной каштановой бородой:

— Не дождался их голосов и товарищ Щебуняев, не дождалась и мать Левушки, и многие другие, что были в живом потоке в ту страшную ночь… Не дождалась их и моя дочка Нюра…

— Постой, Титушка, ты ж мне о ней ничего не говорил!.. Я даже не знаю, где ее могила? — испуганно спросила Полина.

— Нет могилы у моей дочки. Фашистские бомбы разорвали ее на переправе, на самом берегу. Остались от нее только пятна крови на песке. Их сгребли в воду…

Полина еще о чем-то хотела спросить его, но ей помешали журавли: они все громче кликали и кликали весну. Они теперь летели над их головами.

Шофер засигналил. И все вернулись в машину и молча глядели из окна на удаляющегося деда Демку.

Врач понял, что единение этих людей было высоким и сильным, и ему захотелось сказать им что-то хорошее, но он никак не мог сообразить, что же все-таки надо сказать.

И только тогда, когда машина уже набрала скорость, он сказал:

— Тут нам осталось перевалить два взгорья, а с третьего мы увидим Дон. Издалека увидим. Он там делает синюю петлю.

Та, что с черной повязкой на глазу, ее имени врач не знал, за всех ответила ему:

— Спасибо.

ОТ АВТОРА. Когда писал эту повесть, не раз задумывался о людях Палестины, Чили, Ливана… Их безмерные страдания вызывали острую боль в сердце. Ведь в какую бы нацистскую одежду ни рядился фашизм, он несет и физическую и духовную смерть тем народам, где насильственно устанавливает свой «правопорядок». И мне страстно хотелось, чтобы порабощенные народы скорее сбросили гнет фашизма, чтобы они скорее услышали в своем небе КЛИЧ СВОИХ ВЕСЕННИХ ЖУРАВЛЕЙ!