Михаил Никулин - Повести наших дней

— Костя, ты, должно быть, ничего не видишь? Иди вот сюда!

Лида строго держит меня за рукав:

— Михаил, у тебя вчера была температура! И здорово кричать тебе не нужно! Мы с Костей и за тебя и за себя покричим как следует!

Я как сейчас слышу — они с сыном кричат «ура».

И вот эта Лида, погостив в прошлом году целое лето у Умновых, вернулась и заговорила со мной на другом языке:

— Мне нужны кое-какие наряды. Не фальшивые — настоящие. На книжке мало денег.

Я сказал, что надо подождать. Работа у меня продвигается, хотя и медленнее, чем хотелось бы…

— Я жду двадцать лет!

— Почему ты кричишь?

— Потому, что мне стыдно быть в нашем кругу.

— В каком кругу? — удивился я.

— Мне опротивела твоя установка: лучше не купить новых туфель, подбить к старым косячки, но перед длинным рублем не согнуться. Литератор!

— Какой есть! Только куда лучше подхалима и приспособленца Григория Борисовича Умнова! — в нахлынувшем гневе отрубил я.

На следующий день она рассчиталась в издательстве. Там ее спросили:

— Лидия Наумовна, почему вдруг уходите? Столько работали…

Не задумываясь, она ответила:

— Мне пора уже быть женщиной, а я все сотрудница.

Я хотел тогда ей крикнуть: «Или ты никогда больше не поедешь к Умновым, или навсегда уезжай и больше ни ногой сюда!»

Я поймал себя на том, что крик — бессилие. Решил выждать.

«Ах, если бы Костя все знал так, как оно есть в жизни! Ах, если бы он понял меня! — с сожалением подумал я. — Был бы он здесь, я рискнул бы поговорить с ним по душам». Но Костя в Бо-нске, в полку. Он капельмейстер духового оркестра и должен быть там…

Темнеет. Я иду из рощи в город, домой. Жду ее, собираюсь с мыслями. Внушаю себе не говорить лишнего.

Она пришла из театра с опозданием, в полночь, постучала и вошла ко мне в рабочую комнату. На ней было ли-левое шелковое платье, лиловая накидка, на смуглой руке — крохотные золотые часы. От нее чуть-чуть пахло хорошими духами.

— Тебе не писалось? — присев, спросила она.

— Нет.

— Жалко, — заметила она и постучала пальцами по крышке стола.

— «Жалко» — слово не то.

— Не придирайся, нам нужно щадить друг друга, раз уж сложились такие взаимоотношения. Не будем унижать себя в глазах других.

Я не успел высказаться. За окном послышались отрывистые, хорошо знакомые мне сигналы «Победы» ОХ 92-44. Умнов нервничал, вызывал Лидию Наумовну. Стройная, высокая, с непокрытыми рассыпавшимися волосами, она вышла от меня спокойная, как человек, знающий, что он делает единственно нужное дело, а через пять минут так же спокойно вошла опять и сказала:

— В Приазовск я поеду завтра. Надо с утра кое-что сделать, чтобы одному тебе прожить проще это время…

— Уезжай туда совсем. Я не хочу быть ширмой, скрывающей твою близость с Умновым… Я считаю Умнова плохим человеком. Возможно, он еще хуже, чем я о нем думаю.

— Могу же я об Умновых думать иначе, чем ты?

— Можешь. А я могу думать одинаково и о них и о тебе? — сдерживая себя, спросил ее и, не дожидаясь ответа, протянул ей письмо заведующего литературным отделом областной газеты, который просил меня написать подвальную статью о сборнике Умнова, написать «пожарче», критиковать там есть что…

Она прочитала письмо и спросила:

— Будешь писать?

— К твоему сведению, уже написал. Написанное вошло вот сюда, — указал я на лежащую на столе рукопись, — в очерк о донских песнях и о Листопадове… Народное слово и чисто подвижнический труд Листопадова будут укором отупевшему от сытости приспособленцу Умнову.

Лидия Наумовна побледнела:

— Ты в самом деле одержимый. Одумайся за ночь. Умновы чем могли всегда помогали нам, особенно когда ты работал на периферии.

— Умнов пишет развязно и даже пошло. Иди спать. Может, ты сама за ночь одумаешься и не будешь тыкать мне в глаза услужливостью Умнова тогда, когда речь идет о литературе.

Я решительно поднялся со стула. Она поняла, что не хочу больше разговаривать с ней, и ушла к себе. Эту ночь я мало спал, слышал, что и она ворочалась на своей кровати за стеной. О чем думала?.. Утром надеялся разгадать, но утро она начала с разговора об обычных хозяйственных делах:

— Михаил Владимирович, в холодильнике у тебя все, что нужно на завтраки и на ужины. Я договорилась, чтобы в столовой тебя обслуживали как следует, чтобы тебе не приходилось ждать…

Все это она или говорила подчеркнуто громко, или выкрикивала из коридора, из кухни: пусть слышат соседи, как крепка наша семья.

Я уже сидел за столом. Ждал минуты, когда она уйдет, чтобы поработать… Но она не уходила. Вот она подошла почти к самому столу, запросто, с едва уловимой улыбкой на губах сказала:

— Михаил Владимирович, Григорий Борисович хотел показаться тебе на глаза, но не рискует без твоего разрешения.

— Мне довольно и того, что я им любуюсь из окна.

— Как знаешь, — увертливо ответила она и ушла на кухню.

А я в самом деле видел из окна и самого Григория Борисовича Умнова, и его намозолившую мне глаза «Победу» ОХ 92-44. За лето опыт подсказал ему, что остановка около тополя, прямо против моего окна, самая подходящая: дни стояли солнечные, даже с утра немного припекало. А под тополем, под его зеленой кровлей, хорошо. Тополь шумит листьями, кланяется и пробежавшему ветру, и проходящим машинам, и вылезшему из кабины Григорию Умнову. Он, в темно-сером дорогом костюме, стоит массивный, только что выбритый. Это даже отсюда видно. Литой подбородок заметно удлиняет его скуластое лицо. Широкими движениями тяжелой руки он то и дело отбрасывает темно-русые волосы со лба на затылок. А вот сейчас он занес руки за спину и отвернулся от моего окна. Он неподвижен, точно собрался фотографироваться на фоне широкой асфальтированной улицы, на фоне живой, кипучей ее жизни.

«Такой же надменный, сытый и тупой, как и все, что он пишет». С этой мыслью я решительно поднимаюсь из-за стола, надеваю шляпу и спешу уйти.

На площадке Лидия Наумовна обращается ко мне:

— Будут спрашивать, где ты, — что сказать?

Со скрытым злорадством, но спокойно я ответил ей:

— Иду в редакцию сказать, что поручение принимаю.

Один раз я оглянулся и отчетливо запомнил, что она озадаченно, с напряжением смотрела вслед. Она только что делала зарядку, и гантели в ее ладонях чуть подскакивали и тут же опускались. А когда я вернулся из редакции, она и Григорий Борисович были в моей рабочей комнате. Лидия Наумовна прошла мимо меня, как мимо зачумленного, и резко захлопнула за собой дверь. Насупившийся и побледневший Умнов остался сидеть около стола. Он молча смотрел перед собой и часто вытирал вспотевшее лицо.

— Что случилось? — спросил я его.

Он не ответил и, казалось, не обратил внимания на мой вопрос.