Михаил Никулин - Повести наших дней

Мое молчание, даже внимательное, никак не устраивало его. Он покидал маленькую просиженную тахту, суетливо шурша комнатными туфлями, шел к роялю и за рукав тянул меня. Под собственное сопровождение он пел одну, другую песню, но чаще вот эту — из военно-бытовых, что начинается словами:

Дальше в песне повествуется про трех ласточек, оплакивающих казака.

Первая ласточка — мать родная; там, где она плачет, «река бежит».

Вторая ласточка — сестра; там, где она плачет, «ручеек текет».

Третья ласточка — молодая жена; там, где она плакала, «роса впала».

И Александр Михайлович поет дребезжащим, почти шепчущим голоском, но его еще глубже запавшие и потвердевшие худые щеки, его настороженно-взыскательные глаза красочно передают и размашистый напев песни, и ее светлую, глубокую грусть. Вижу, с какой настойчивостью он старается внушить мне, что без разрывов песня была бы хуже, что разрывы закономерны для нее, что разрывы придают ей особую художественную значимость. Они то подчеркивают «дальнюю дальность» турецкой стороны, где лежит изрубленный казак, то усиливают «горе горькое» и неизбывную тоску от случившейся беды.

Александр Михайлович внезапно снимает со своей коротко остриженной головы пеструю тюбетейку, заострившимися зрачками придирчиво смотрит мне в самую душу и говорит, как ругается:

— Ты думал, что разрывы вставлены в песню людьми несмышлеными?.. Разрывы — они как перевалы посреди степи, они как волны морские… Из-за них все в песне становится огромным… Как же такой песне поместиться в маленькой хатенке?.. Невозможное это дело! Вот она и рвется на широченный простор! Хочешь еще одно неопровержимое доказательство?

Я знаю, что это доказательство живет у него в ящике письменного стола — слева. Хочу остановить его, но он уже достал оттуда первую книгу «Тихого Дона», открыл ее и протягивает мне:

— Почитай-ка, братуша, почитай. Голос у тебя подходящий для этого. Очень не вредно почитать…

У меня нет смелости сказать ему: «Да мы уже читали это». Я вынужден покориться его убежденности, его душевному волнению. И вот я уже читаю про то, как казаки хутора Татарского уезжают в хутор Сетраковский на лагерный сбор.

Встает картина: степь, пыльная дорога меж зеленых хлебов и трав. По ней движутся брички, обтянутые брезентом. За ними шагают кони, в седлах и без седел… Жарко и тихо. Только перезвякивают стремена, позванивают колеса. Односумы-казаки — одни сидят и лежат в бричках, другие шагают сбоку дороги…

Слышу шелестяще-тихий голос Александра Михайловича:

— В этой картине, как в капле воды, отражается военно-бытовой уклад казачьей жизни, казачьей истории…

Листопадов еще больше снизил свой голос, притушил его до шепота: он не хочет помешать моему чтению и в то же время не может удержаться, чтобы не отметить характерные особенности условий, в которых зарождалась русская многоголосая песня, песня донских казаков.

— И прадед, и дед, и отец… и они сами жили на походе… Едут и задумались об этой жизни. А жизнь-то — она не легкая. Так ведь и унывать не годится, — как будто спорил с кем-то Александр Михайлович и, не слыша возражений, продолжал: — Нужна им сейчас песня. Нужна она, как ключевая вода в пеклую жару.

А я уже читаю про то, как Степан

«откидывает голову, прокашлявшись, заводит низким звучным голосом:

Томилин по-бабьи прикладывает к щеке ладонь, подхватывает тонким, стенящим подголоском:

Христоня, разинув непомерно залохматевший щетиной рот, ревет, сотрясая брезентовую крышу будки:

— Вишь, вишь… в одном голосе им невозможно поместиться. Каждый в песню хочет вложить от своего сердца, — наставительно шепчет Листопадов. — Одному легче сделать это подголоском… Он хочет взмыть в небо. Другой бухает басом: как самая большая труба, дает огласку о себе по всей степи. И песня для односумов — не просто песня, а настоящее театральное представление, в котором каждый из них играет и общую, подчиненную роль и высказывает свое и по-своему…

А когда я прочитал: «От высыхающей степной музги, из горелой коричневой куги взлетывает белокрылый чибис. Он с криком летит в лощину; поворачивая голову, смотрит изумрудным глазком на цепь повозок, обтянутых белым, на лошадей, кудрявящих пыль копытами, на шагающих сбоку дороги людей в белых, просмоленных пылью рубахах…» — Александр Михайлович коротко заметил:

— А это декорация к спектаклю, — и замолчал.

Лицо его осунулось, глубже залегли впадины между щек и сомкнутых губ. Можно было подумать, что он заснул, но стянутые к носу чахлые брови изредка вздрагивали, нагоняя на высокий лоб паутину живых, бегающих морщинок. Нет, он о чем-то думал. У такого цельного человека и мысли здесь, близко. Он, наверное, думает, что ясность душевных устремлений так резко враждует со здоровьем, что планы ох как широки, а возможностей выполнить их становится все меньше и меньше.

Помнится, эта наша встреча была на стыке зимы с весной 1943 года. Даже скромному человеку тогда недоставало многого: хлеба, одежды, тепла… И слишком много было налетов вражеской авиации на город.

Наступали ранние сумерки. К нам с Александром Михайловичем, безмолвно сидевшим на тахте, из соседней комнаты неслышно вошла его жена, Надежда Ивановна.

— Собиратель, — с теплотой в голосе обратилась она к Листопадову, — зови гостя и иди сам есть свежий фасолевый суп…

— А что же, в самом деле, пошли супу поедим, — забеспокоился Александр Михайлович.

Помнится, что ели мы этот военный суп в чуть торжественном молчании, при свете жестяного каганца. Когда в тарелках осталось только воспоминание о супе, Александр Михайлович тихо засмеялся, легонько дернул меня за рукав и спросил:

— Ну, а помнишь песню «Девица — заря утрення»?

Я знал наизусть этот нежный, чистый, остроумный диалог девицы с удалым молодцем и прочитал ему:

— Помнишь, помнишь, — остановил меня просиявший Листопадов.

Надежда Ивановна, собирая со стола, с улыбкой заметила:

— Было мне за эту девицу: придрался, что не знала, какие слова сказал еланский песенник про нее… Кто она? Какого она роду — «большого или меньшого»?