Михаил Никулин - Повести наших дней

— Не надо больше, — сказал я. — Лучше объясни, почему так прочно отгородилась от брата. Ведь после смерти его жены вы жили общей семьей и были, насколько знаю, нежными братом и сестрой?

Варя вздохнула:

— Все поломал Тюрезов. Сам он поклонялся культу и других заставлял. Конечно, далеко не все были послушны, но мой братец, не будучи храбрым, гнул перед ним и шею и спину, как резиновые.

— Но условия изменились…

— Для других, а для него еще нет… Я долго не сумею ему простить хотя бы того, что на годы он оторвал меня от училища. Все убеждал, что без моей заботы ему трудно. Долго думала и согласилась уйти. Рассудила: в конце концов, мы идем одной дорогой. Пусть он будет впереди… Но я заметила: он стал уходить в себя. Спрошу его: «У тебя неприятности по работе в редакции?» А он мне: «У меня просто голова болит». Спрошу его: «Почему все молчишь?» А он мне: «Ты за меня много наговорила в училище. Из-за твоей храбрости у меня сердце совсем расшаталось…» И я поняла, что только из-за трусости он добился, чтобы я ушла из училища, бросила любимое дело, вышла из круга товарищей… Поняла, что его трусливый эгоизм перечеркивал во мне человека. — Варя вместе со стулом повернулась в мою сторону и сказала о том, что больше всего ее мучило: — От моего братца мало что осталось. Пустота, прикрытая недомолвками, осторожностями и тайнами… Разве так уж много должно быть у него тайн, секретов от меня? Их не может быть столько, чтобы нам из-за них ни о чем нельзя было разговаривать. Жить рядом и быть разделенными стеной?.. Делать одно дело и не иметь права говорить о нем?.. Нет, живой стал почти мертвым, и его можно оплакивать. Я заперлась на внутренний замок и повесила замок-гирьку. Замок — немой протест против брата!

Настойчивый, но приглушенный голос ее задрожал, и на глазах сверкнули слезы.

— Возьми на круглом столе платок и вытри…

О чем-то вспоминая, она пристыженно опустила голову. Я вытирал ее глаза, а она быстро говорила:

— Вытирай и эти слезы, и те, что проливала, когда ты забыл про наш дом… неотступно следовал за Лидией Наумовной. Тогда она была Лидочка Грай…

Николай, ты вправе подумать: «Ну вот тут-то и поцеловал он ее прямо в не совсем сухие глаза». Нет, я этого не сделал. Когда годы, как прочные ступени, подводят нас к суровой отметке «50», хочется судить о себе строже, придирчивее. Подумаешь, какая награда для красивой, еще молодой, умной женщины поцелуй поседевшего мужчины! Нет, дорогой мой Николай, минутку, когда мне можно было поцеловать Варю, я упустил. Известное право я имел это сделать тогда, когда она в моей комнате играла и пела… Тогда в поцелуе на первом месте была бы наша общность в самом важном, общность в том, перед чем и годы иногда отступают на почтительное расстояние. Теперь же в поцелуе она могла почувствовать жалость к себе, которая ей вовсе не нужна.

Но вот она снова повернулась к роялю и начала играть на память:

Николай, на этот раз я не мог петь — петь и целовать одновременно нельзя. Я поцеловал ее куда-то в щеку, ниже уха. Зная, что меня сделало смелым, она, прижавшись щекой к моей голове, не переставала играть. И песня продолжала звучать то строго и торжественно, как наказ, то сдержанно и просто, как неизбывная тоска о далеком, дорогом и неповторимом.

Позже наступили минуты, когда гул города отступил, когда тени веток и листьев акаций, пробегая по подушке, по моему и по ее лицу, стали богатым подарком и для меня и для нее.

Я сказал ей:

— Так давно тебя знаю… и только сегодня понял, что мне без тебя нельзя.

Варя ответила:

— Я — тоже.

— Мы могли пройти мимо друг друга?

— Ты — мог, а я — нет. Рада, что этого все-таки не служилось, — твердо ответила она.

Долго молчали.

— Не проспит ли Костя? — спросила она.

— И я беспокоюсь об этом.

Раздался телефонный звонок, и Варя быстро подошла к круглому столику. Сначала робко спрашивала:

— Кто это? Слушаю!.. — Потом радостно заговорила: — Да, да, Костя! Спасибо тебе за такие пожелания! Постараемся сделать так, как велишь!

— Что он там? — кинулся было я к телефону, но трубка опустилась, и Варя, вытирая глаза, сказала, что Костя от всего сердца пожелал нам общего успеха.

— Как же именно? — допытывался я.

— «Отцу и вам, Варвара Алексеевна, — говорил он, — в работе над очерками о русской донской песне желаю успеха. В народной песне есть то, что убивает фальшивое и пошлое».

— Ты хорошо расслышала?

— Ручаюсь за каждое слово…

Мы обрадовались, будто нас минула беда, и заторопились прямым путем выйти к автобусу и проводить Костю. Дорогой Варя сказала мне:

— Как важно, что Костя хочет того же, чего хотим мы…

…Вернувшись домой почти в полночь, я нашел в двери письмо от Лидии Наумовны. Она писала:

«Михаил Владимирович!

Беспокоюсь, как ты там живешь один… Бывает ли в столовой то, что ты можешь есть? Брала ли прачка постирать для тебя?»

Обычно подобные строки ее писем я читал с неприязнью, чувствуя, что маловато воздуху, что дышится так, как будто взбираешься на гору. Злился, но верил, что должно же прийти время, когда она перестанет беззастенчиво врать.

Сегодня, покачивая головой, думал: «Уважаемая Лидия Наумовна, я давно научился пришивать пуговицы, штопать носки, зашивать распоротое. Вы ж, Лидия Наумовна, хорошо знаете, что столовая — она та же. И я запросто проложил туда дорогу вовсе не потому, что вас здесь нет, а потому, что в последние годы вы забывали, что мне, не такому уж требовательному человеку, надо было и позавтракать и пообедать… И все-таки это — мелочь, приманка для избалованных. На эту приманку я не шел и не пойду!»

Дальше она писала:

«Я, конечно, благодарна Григорию Борисовичу и Евгении Борисовне. У Умновых мне спокойно, уютно, как нигде. Не раз уже спрашивала себя, чем заплачу за их сердечность. Душевная уравновешенность Умновых, режим их жизни с каждым днем укрепляют мои нервы. Как-то за завтраком Григорий Борисович намекнул, что если бы ты не был таким «ершистым», то смог бы приезжать к ним, денек-другой отдохнуть — и опять домой, за работу… Узнала, что рецензию ты все-таки сдал в редакцию. Хотя здесь меня считают своей и ни за что не станут по-иному относиться, все же я пристыжена твоим поступком. Получается, будто ты умышленно все делаешь назло своей семье. А сколько причиняешь неприятностей хорошим людям!.. Григорий Борисович почти каждый день ездит в редакцию из-за этой рецензии.

Михаил Владимирович, конечно, твоя рецензия не увидит света, а жизнь наша ухудшится. Так лучше пойди в редакцию и забери ее. Признайся, что погорячился и написал не то, что надо. Уверяю, что Стрункин и Умнов оценят это, и нам будет лучше. Сделай ради меня и ради Кости.