Михаил Никулин - Повести наших дней

— Нашел! — воскликнул он и торопливо посмотрел на часы. — Кое-что мне в этой партитуре не ясно, а хочется, чтобы наш духовой сыграл настоящую классику. Побегу-ка к Илье Петровичу за консультацией. А ты, папа, не обижайся — сказал, что думал…

Он поцеловал меня в щеку и со словами: «Илья Петрович предупреждал, что ему удобно принять меня в шесть часов» — надел фуражку и быстро вышел.

…Варя Ростокина застала меня смущенным. Пришлось во всем признаться ей.

Снимая накидку, она с веселой усмешкой заметила:

— Михаил Владимирович, а ловко Костя вернул тебе твою поучительную правду. Потребовал от папаши слова оплатить делом? Костя всегда был молодцом!

Она потянулась к цветам, понюхала их, спросила, откуда они, такие свежие, в квартире «холостяка»? Я сказал, откуда цветы, и добавил:

— Готовился встретить тебя…

Подходя к столу, чтобы взять один из томов Листопадова, она легким движением пальцев коснулась моих волос:

— В висках — седина, а на пианино — цветы? Если правда, что мне, то — сердечное спасибо.

Она включила свет, поставила ноты и сбросила жакет, засучив рукава темно-вишневого нарядного платья, села за пианино и стала проигрывать донские песни одну за другой.

Я слежу за Варей. Она все дальше и дальше уходит от меня, из моей комнаты, куда-то туда, куда зовут ее песенные мелодии. Она следует за ними и будто покорная и в то же время строгая… Кажется, что пальцы ее наполовину оголенных сердитых рук через клавиши все глубже проникают в самую душу инструмента и неторопливо, бережно вытягивают оттуда широкие созвучия минорного строя. Казачка кручинится по убитому мужу:

Я знаю, что дальше в этой песне следует наказ казака: «Умирал… друзьям приказывал…» В медленно текущую грустную песню, выражающую боль женского сердца, надо теперь внести суровую драму умирающего казака и отразить величавую простоту его слов:

Но как это сделать — трудно! И я понимаю, почему Варе, на минуту приостановившей игру, платье кажется тесным и она еще выше засучивает рукава и заметно вырастает на стуле. И снова пальцы ее настороженно и мягко уходят в глубь инструмента. Лицо начинает бледнеть, и на висках появляются капельки пота.

Я думаю про нее: «Как красив человек в творческом труде!» Я невольно начинаю подпевать, выстукивать ритм песни и как можно четче передавать слова:

…Я зачитываю вставки в рукопись, сделанные минувшей ночью. Варя останавливает меня там, где высказаны мысли Листопадова о художественной ценности разрывов в донской песне.

— Хорошо помню, что говорил он о разрывах вот в этой песне, — замечает она, быстро перелистывает сборник и находит песню «Казак в неволе за решеткой».

В ней повествуется о том, как тесно казаку-невольнику сидеть за решеткой железной. Увидя в окно проходившего станичника, казак-невольник обращается к нему:

— Он говорил, что разрыв на словах «…за решеткою сидеть за желе… за железною» дает право слушателю на широкое толкование слова «железная». Это ударное, подчеркнутое слово и у исполнителя и у слушателя невольно вызовет примерно такие мысли: «А и крепка же эта решетка! Не согнуть и не сломать ее», — вспомнила Варя слова Александра Михайловича. — О разрыве на слове «вы око… вы окошечко» говорил, что он выражает особую нежность невольника-казака к тому самому окошечку, через которое он увидел проходившего станичника… А ведь это и в самом деле так…

И Варя несколько раз проигрывает эту музыкальную фразу мне, тихо подпевающему; как взыскательный учитель ученику, она сердито шепчет:

— Тише! Ну еще тише и нежней, нежней!.. А можешь еще тише и еще нежней?

Час, полтора, два мы живем песенными мелодиями. На подставке то один, то другой том Листопадова…

Возвращается Костя, и стоит ему повесить свою фуражку, как он вникает в наш разговор:

— Варвара Алексеевна, а вы помните, какие слова Владимира Захарова любил повторять Александр Михайлович?

— Ну конечно, помню, — отвечает Варя.

И мы восстанавливаем обстановку, в которой эти слова были сказаны Захаровым: хор имени Пятницкого выступал перед сотрудниками областной газеты; со зрителями в первом ряду сидел и Захаров — художественный руководитель хора; после концерта ему задавали вопросы, был задан и такой: «Какие взаимоотношения у хора имени Пятницкого с Консерваторией?» Захаров ответил: «Очень ясные. Кто побывал в хоре Пятницкого, того не хочет Консерватория… А кто побывал в Консерватории, того не берут в хор Пятницкого».

Листопадову потом передали эти слова, и он долго вдумывался в них и все повторял: «И в самом деле, взаимоотношения ясные! Ясней не придумать! Я, разумеется, на стороне хора Пятницкого!»

Варя поспешила объяснить:

— Конечно, Листопадов никогда не был против консерваторского образования, но он критиковал его за слабую связь с музыкальной жизнью народа. А как он огорчался, когда народная песня попадала в руки дирижера-формалиста?.. Страдал, ругался… Особенно не любил дирижера Лихобабу… «Вы бы раз-другой побеседовали с ним, проконсультировали… — советовали ему. — Он поймет, что надо…» Александр Михайлович сразу серел, тосковал… Как-то сказал: «Десяток раз вашего Лихобабу консультировал. Верно говорится: «Не из всякого материала пулю отольешь… Черного кобеля не отмоешь добела…» Помню, с того дня перестал ходить на репетиции.

Помолчали. Варя начала собираться.

— Костя, пойдем ее проводим, — сказал я.

— Я сегодня рано встал, а в час ночи отходит мой автобус. Вы уж идите, а мне разрешите вот тут, на диване, подремать, — усмехнулся Костя.

Мы с Варей вышли.

Дорогой мой Николай! Давно уже в своих записях я не обращался к тебе, и все написанное стало дальше от нашей сердечной и такой дорогой для меня дружбы. Но сегодня ты снова мой собеседник. Да и с кем мне еще можно было бы поговорить о таком сокровенном, как о моих новых взаимоотношениях с Варей Ростокиной!

Мы сидели у Вари в ее большой комнате, где были рояль, шкаф с книгами, этажерка с нотами, круглый столик с телефоном, ширма, из-за которой виднелись деревянная спинка односпальной низкой кровати и половина боковой двери с висящим на ней замком-гирькой… Этот замок упорно мешал мне слушать Варю, игравшую на рояле.