Михаил Никулин - Повести наших дней

Кажется, Варя скажет сейчас то же, что тогда сказала Наташка: «Хоть бы щиблеты не подвели, а то на босу ногу придется в хату возвертаться…»

Отчетливо помню: отплясав и оглядывая со всех сторон свои штиблеты, Наташка сказала:

— От моей пляски им не хитро было сгореть…

Тогда полнощекий, чубатый молодой казак с усмешкой на припухших губах сказал ей:

— Сгореть они, конечное дело, не сгорели, а обгорели прямо-таки здорово…

— Откуда знаешь? — сердито спросила Наташка.

— Чую, паленым пахнет…

Наташка помолчала и еще сердитее спросила:

— Ты не из Мигулинской к нам?

— А ежели из Мигулинской? — спросил молодой казак.

— А ежели из Мигулинской, губу подбери, чтоб лапша не обожгла…

По толпе прокатился смех…

В словах Наташки, в этом смехе была для меня разгадка — о чем же рассказывал в те далекие времена товарищу и кучеру-казаку молодой, почти юный Александр Михайлович Листопадов.

— А ведь он рассказывал шутку «Лапша». Ну конечно! — говорю я так, как будто одаряю Варю самым богатым подарком. — Он и мне не раз ее рассказывал… Недавно… Когда уже был старым, больным… Он еще ругал, что кто-то эту шутку записал фальшиво и длинно… «Трудовой народ, — говорил он, — длинных сочинений не уважает. Ему некогда с ними… Да он и из длинного обязательно сделает короткое».

— Да о чем эта шутка? — спрашивает Варя.

И я, припоминая, медленно рассказываю шутку так, как ее слышал из уст Листопадова:

— «Мигулинцев дразнят лапшой. За что?..

В Мигулинской станице в кои времена на площади собралось казаков — прямо стена стеной… Пришли поглядеть, как по приказу атамана станичного, стало быть, будут сечь казака Родиона, по прозвищу Лапша.

Тут как раз случися — через станицу проезжал сам окружной атаман.

— Что за сборище? — спрашивает он.

Один из местных казаков ему разъясняет:

— Это, ваше превосходительство, Лапшу секут на станичном сборе.

— Что ты, братец, чепуху мелешь! «Лапшу секут…» За что же ее?

— А за то, ваше превосходительство, чтоб с ложки не сваливалась и атаманше губу не обжигала.

Окружной атаман подумал и сказал:

— Ах, вот за что… Ну, за это ее, голубчик, следует… Молодцы мигулинцы. Умеют блюсти порядок, — и поехал дальше».

…Шутка заняла в моей тетради всего лишь полстраницы. Она — итог моих сегодняшних волнений и исканий. Так мало?! Нечего удивляться, что в моем сердце окрыляющая надежда и радость постижения существенного уступают место сомнению, неверию в собственные силы… Существенное кажется надуманным, фальшивым, и я спрашиваю притихшую Варю:

— А вдруг, подъезжая к станице, он говорил товарищу и казаку-кучеру вовсе не это?.. Листопадов любил обследовать правду и глазами, и пальцами, и обонянием… и окончательно устанавливал ее своими добротными ушами… И вдруг я наврал?.. Оскорбил память… Как не вовремя он умер! Я бы сбегал к нему и проверил…

Молчаливая, напряженно задумавшаяся Варя наконец негромко спросила не то меня, не то себя:

— Неужели у художественной правды должно быть такое тесное место? Шутка о Лапше — интересная, острая… Язык ее — колоритный, простой и скупой… Зачем ее привязывать к одному месту?.. Листопадов мог рассказать ее где угодно… Правда времени старше правды места, — твердо закончила Варя.

— Да, но совсем было бы замечательно, если бы обе они совпадали.

— Художественно совпадали?

— Конечно, — отвечаю. Варя улыбнулась:

— Ты согласен, что такое совпадение бывает исключительно редко?

Я утвердительно кивнул головой.

— А то ведь обыденное совпадение чаще всего бывает мелкой правдой. Кстати, в молодости Листопадов немного нагрешил против большой художественной правды… Уж очень низко кланялся факту… Хочешь, проиграю тебе две-три песни? И пойду на урок…

Варя быстро нашла те исторические песни, которые посвящались монархам российским. Я хорошо знал, что они были подделкой под настоящую народную песню. Выразительные средства донской песни сюда вставлены просто насильственно. И в самом деле, было трудно понять, как же такой знаток народного песенного слова и окрыляющих его мелодий взял их в сборник… Только ли преклонением перед обыденным фактом можно объяснить ошибку?.. Иногда я убежденно думаю, что подобные песни служили ширмой, оберегавшей настоящие народные песни от редакторов «Издания Войска Донского», от глаз войскового наказного атамана Войска Донского, по чьему распоряжению печатался первый сборник.

— Варя, ты мне из этих не играй… Сыграй лучше из песен «вольного люда», из тех, где бьется горячее сердце голытьбы… Любимую Пугачева — «Не шуми же ты, мати-дубравушка» или эту, что оплакивает гибель Разина:

Проиграв эту песню, Варя торопливо собралась и ушла в музыкальное училище, а я вернулся домой и с порывистой жадностью принялся за труд над расширением глав об исторических и военно-бытовых песнях.

«Патриотические чувства, любовь ко всему родному присущи историческим песням как нечто такое, без чего они не могли бы существовать и без чего их огромное художественное значение немыслимо… Эти песни своим содержанием легко опровергают ложную теорию о том, что в казачестве не было расслоения, что в станицах и хуторах Дона все были друзьями-товарищами и лихо делили поровну на брата!.. Песни о голытьбенных атаманах Степане Разине, Некрасове красноречиво говорят о том, что в канцелярии Войска, в его Круге хозяевами были так называемые домовитые казаки, и голытьба в заслугу ставила своим атаманам, что они в Круг и в канцелярии «не хаживали».

Военно-бытовая песня вобрала в себя все наиболее лиричное, наиболее эмоциональное. Она неразрывно связана с боевой походной жизнью казаков-конников. Для казака жить — значило быть в дозоре! Суровая необходимость кровно сроднила казака с конем. Конь, седло, шашка — эти слова в песне стояли рядом…

Беглецам от помещиков на Дон в битвах с внешним врагом земли Русской не раз приходилось идти под команду царских воевод. В таких походах казачий добрый конь вез на себе трех всадников — в седле сидел сам казак, а позади две смерти: одна смерть славная, достойная русского человека, — сложить буйну голову в схватке с иноземным врагом, другая, позорная, смерть — попасть снова в рабство к помещику.

Но любовь к родной земле, к родному народу была сильнее этих смертей. А уж если угроза крепостной неволи, как жесткая петля, перехватывала горло, голытьбенные атаманы поднимали стяги восстания и рубились насмерть с крепостниками…