Михаил Никулин - Повести наших дней

На этом месте карандаш его вдруг споткнулся. Он рассерженно пробежал глазами по написанному и вдруг, откидывая длинные волосы к затылку, сказал мне:

— Уж не думаете ли, что я Юлий Цезарь — и писать, и разговаривать… одновременно.

У него слишком выразительно задрожали губы, и я посчитал лишним оставаться в этой комнате. Но уходил с хорошим, светлым настроением. Я отлично понимал молоденького журналиста, потому что сам, работая в газете, когда-то допускал такие промахи. Пусть он в сером коверкотовом костюме, в шелковой бледно-голубой рубашке и длинном светлом галстуке, а мы ходили тогда в клетчатых ковбойках и полушерстяных в полоску брюках, считая это шиком, — все равно его волнения мне понятны, близки: он не хочет, чтобы его осудили старшие товарищи по редакции; он боится сорвать выход газеты.

Газета идет к читателю твердой, ритмичной поступью. Сбившись с ритма, она потеряет уважение своего читателя. Вот почему о неполадках, мешающих номеру выйти вовремя, говорят в редакции без скидок на старость и на молодость. Я уже слышу подтверждение моих мыслей. По опустевшим гулким коридорам с третьего на четвертый этаж доносится:

— Опять четвертая полоса в правом углу слепая! Где театральная рецензия? Когда же улита приедет?.. И где он — Кустиков?

— Где-то на четвертом этаже! Заканчивает…

— Вытащите его на свет. Сообразили, кому поручить… Нашли искусствоведа…

— Редактор сам ему поручил…

Это и в самом деле так, иначе зачем было Марии Антоновне вмешиваться в разговор:

— Вы пошли за Кустиковым?.. Подождите, я сама схожу. Я знаю, где он…

На светло-серых ступенях лестницы четко выделяется черное, легкое, со вкусом сшитое платье Марии Антоновны, слышны ее неторопливые шаги. Вижу, что она сочувственно покачивает головой. Почти столкнувшись со мной, будто по секрету говорит:

— Дальше не пойду. Пока в дежурке снова вспомнят о Степе Кустикове, он кое-что успеет написать… А потом я им отсюда крикну: «Ну что вы хотите? Заканчивает… Две-три минуты можно подождать?..»

Я сказал ей:

— А станет рецензия на свое место в полосе — Степа Кустиков тоже появится в дежурке. Войдет в нее словно Герой Советского Союза. И все начнут угощать его папиросами, и он будет брать их, будто делая одолжение… И называть его будут «Степа-молодец». А Степа будет улыбаться и чуть краснеть… Правда же, что так будет?

— Не иначе, — ответила Мария Антоновна.

— А еще будут говорить: «А заметили, что наша Мария Антоновна допоздна задержалась в редакции?.. Она всегда так делает, если мелкими скандалами пахнет…»

— Этого я не знаю, — улыбнулась она и заговорила о другом: — На втором этаже начали беседу о вашей рецензии. Пришли туда и заместитель и ответственный секретарь. Начали тихо. Но может и вихрь подняться… Я — за вашу рецензию. И мне кажется, что не хватает последнего маленького толчка, чтобы она попала в газету… Попадет!..

Я спустился на второй этаж. Дверь к редактору была открыта. В глубине кабинета шел разговор шестерых. Даниил Алексеевич — редактор — из-за большого стола выбрасывал руки вперед. Можно было подумать, что он начал физзарядку. Только почему сидя в кресле и откинувшись на его покатую спинку?.. Нет, вытянутые руки были просящими и вразумляющими, и направлены они были в сторону, где рядом сидели с выражением терпеливой настойчивости на лицах Гриша Токарев, Митя Швабрин и Максим Саввич. Заместитель редактора и ответственный секретарь смотрели на них не то как на трудновоспитуемых, не то сочувственно.

Я вспомнил слова Марии Антоновны: «Но может и вихрь подняться…» И с этой мыслью вышел из редакции.

…Вскоре ко мне пришла Варя. Из моей библиотеки мы забрали самые необходимые книги для работы, связали их и направились к ней. Помню ее слова, которые она сказала уже в пути:

— Ты все улыбаешься, себе на уме… С таким настроением на магистрали выходить нельзя. Пойдем в обход, по бульвару.

Мы свернули на Пушкинскую.

Здесь было малолюдно и тихо. На полдороге присели отдохнуть на уединенную скамейку. Удивляясь моей забывчивости, Варя спросила:

— Чего же не рассказываешь, что нового узнал в редакции?

И я, дорогой Николай, все рассказал ей так, как здесь, в тетради, записал для тебя. Рассказывал в светлом настроении, с каким ушел из редакции, с верой в то, что правдивое, трудовое, человеческое обязательно преодолеет самые серьезные преграды на пути к завтрашнему дню.

Я растерялся, заметив, что Варя к концу моего рассказа притихла. И в наступающих сумерках я мог разглядеть, что глаза ее были далеко от меня, от скамейки, от застывших в безветрии акаций, а брови всполошенно сдвигались.

— Что вдруг тебя расстроило? — участливо спросил ее.

— Твое благодушие, — ответила она.

Я молчал. И она снова заговорила:

— Конечно, у каждого могут быть минуты благодушия. Но к тебе они пришли не вовремя. Ты должен был зайти к редактору.

— Неудобно, — твердо сказал я.

— «Неудобно»! Я уже слышать не могу это слово. Речь ведь о важном, нужном, при чем тут «неудобно»?..

Я промолчал, удивляясь, что голос у нее дрожит и медленнее обычного она находит нужные слова. И вот она поднялась и пошла от меня какой-то подчеркнуто стройной походкой. К этому времени серая мгла вечера сгустилась, и через две минуты Варя растворилась в ней… Я не успел задержать ее.

…Так вот, дорогой Николай, что разделило нас с Варей. Свое слово о каждом из нас ты скажешь позже…

Я не отрываю взора от телефона. Он сегодня особенно черный и молчаливый. Только через три часа раздался звонок и оглушил меня своей внезапностью… Она спросила:

— Что ты делаешь?..

— Собираюсь работать. Работа для меня — лекарство от всех болезней.

Она сказала:

— Для меня — тоже. Приходи, будем работать вместе…

Я пришел к ней и, вздохнув, строго сказал:

— Хочешь знать, что у меня было на душе?

— Не с этого начинаешь.

— А с чего же?

— Сейчас скажу.

Она сидела около стола, освещенная яркой лампой, прятавшейся глубоко под абажуром. Перед ней лежала моя рукопись. Она разговаривала со мной, не отрывая глаз от последней страницы, потом отодвинула ее и сказала с затаенной улыбкой:

— В очерке ты мне больше нравишься, чем в жизни.

— Очерк — моя профессия. Значит, в нем и жизнь… А вернее, то, что я хотел бы сказать о ней от всей души и с пользой для людей. Мне было бы обидно, если бы в очерке не было связи с жизнью.

— Связь есть, и кое-где прочная. Короче, я попалась. Мне надо было сказать, что в очерке ты мне больше нравишься, чем в повседневности. Хотя сейчас ты уже отрезвел…

Она, наверное, хотела сказать, что я отрезвел «от своего благодушия», но сдержалась.