Михаил Никулин - Повести наших дней

Отбор начался.

Поздний вечер. Я опять сижу дома один-одинешенек: между мной и Варей уже успела пробежать «черная кошка».

Так скоро и так неожиданно!

Тебе, дорогой Николай, обязательно надо знать, как это произошло. Важно бы услышать вот сейчас твое мнение, но надо ждать дня нашей встречи.

Слушай, как это произошло. Буду рисовать без авторского вмешательства…

Во второй половине дня я был в редакции, слышал разговор Гриши Токарева, Максима Саввича и Мити Швабрина. Разговор этот они озаглавили: «Жизненные обстоятельства одной труднопроходимой рецензии». Из их неторопливой беседы я узнал, что рецензия сегодня отправляется в последний раз на заключение за пределы редакции. Всех волновал вопрос: какое же будет заключение?

Я спросил:

— Почему именно это заключение будет окончательным? Кто будет писать его?

— Автору не обязательно знать, — сдержанно усмехнулся Гриша Токарев.

Максим Саввич, не терпевший, как он выражался, «мелкотравчатой засекреченности», воспользовался случаем, чтобы подпустить шпильку:

— Конечно, автор — лицо, меньше всего заинтересованное; его дело — пиши да посапывай, — кивнул он в мою сторону и спрятал под космами бровей свои лукавые глаза.

Гриша Токарев не обиделся, потому что сам не раз горячо высказывал удивление, почему из обыденных фактов в редакции привыкли делать секреты. И он охотно объяснил мне:

— Рецензия все время в дороге. Возвратится в секретариат — и опять на колеса. Ее перекладывают из одной папки в другую — из худшей в лучшую… Так сказать, ступени она берет… Ну а сегодня редактор собственными руками переложил ее в папку, лучше которой в редакции нет… Сам завязал ленточкой, как утюжком, провел ладонью по ней…

Саввич знал, что у главного редактора, как и у многих людей, помимо существенных недостатков есть маленькие… Ну, допустим, как этот: проследить, чтобы папочку меняли на лучшую, если посылают материал ответственному товарищу…

— Гриша, — сказал он Токареву, — будет об этом. Мелочь… Подумаешь — так, может, тут всего-навсего уважение к достойному товарищу… Мне интересно другое. Вчера только нас с тобой автор спрашивал, как с рецензией? Ты сначала запнулся, а потом пошел в обход: дескать, вопроса еще не решили…

— Ты тоже промолчал, — недовольно проговорил Токарев.

— Ты первый должен был сказать, потому что заведуешь отделом литературы, — набирая твердость в голосе, заметил Максим Саввич.

— В стенах редакции, в присутствии редактора я бы сказал. Не тебе в этом сомневаться. Но на улице…

Казалось, что Максим Саввич только этих слов ждал, чтобы вывернуть наизнанку затронутый вопрос:

— Значит, в редакции ты думаешь так, а на улице иначе? Ты похож на клоуна, у которого одна щека красная, другая — зеленая.

Они заспорили.

Митя Швабрин принялся мерить комнату быстрыми шагами, свирепо посасывая погасшую трубку.

Митя Швабрин почему-то не принимал участия в споре. Высокий, сутулый, он широко и мягко шагал по комнате и, запуская пальцы в курчавую шевелюру, мурлыкал себе под нос знакомую нам с тобой песню, состоявшую из одного только припева:

Его песня мешала Максиму Саввичу. Поймав Митю за полу пиджака, он с ворчливостью старшего товарища, занятого серьезным делом, сказал:

— Ну что ты заладил: «крепите, держите»?.. Надо же подумать, куда держать. А так ты загонишь свой парусник к черту в тартарары! Понял?

— Понял, — решительно сказал Швабрин и присел к столу и тут же, вооружившись трубкой, добавил: — Твердо понял, что ты, Максим Саввич, пессимист.

— Это почему же я пессимист? — спросил его Максим Саввич, поскребывая лысину, замаскированную начесом редких рыжеватых волос.

— Ты же из середняков… А те любили поскрести в затылке, подумать… И к своему берегу причаливали не скоро…

— Дите! Соску тебе, — отмахнулся Максим Саввич и опять заспорил с Гришей Токаревым.

Вошла Мария Антоновна — секретарь редактора, остановилась у порога и с безобидной усмешкой, глубоко спрятанной в темно-серых глазах, посматривала на споривших. Она за последнее время погрузнела, гуще поседели ее пепельно-русые волосы, а выпуклый умный лоб пересекла устойчивая поперечная морщина. Но глаза остались такими, какими я их запомнил, когда она впервые, двадцать пять лет назад, появилась за большим секретарским столом — скромная, опрятная девочка. Тогда ее называли «наша Маша», а теперь — «наша Мария Антоновна», «сама Мария Антоновна».

Спорщики по-прежнему не замечали Марии Антоновны, и она, подойдя ко мне, тихо сказала:

— Михаил Владимирович, я ведь знаю, о чем они… И не в первый раз схватываются из-за этого. В моей поддержке ни одна сторона, конечно, не нуждается, — усмехнулась она, — а вот если бы нуждались, то я бы поддержала сторону Максима Саввича. Товарищи, должна вам помешать, — обратилась она к спорящим. — Недавно звонил Василий Николаевич. Редактора не было, так он со мной. «Рецензию на отзыв, говорит, получил. Прочитаю. Только вы, говорит, не прячьтесь в кусты. У редакции должно быть свое мнение — надо печатать или не надо…» Сейчас вернулся редактор. Я ему передала разговор…

— А он что? — нетерпеливо спросил Гриша Токарев.

— Невесело размышляет, — просто ответила Мария Антоновна. — Вот теперь бы вам к нему, поддержать… Я за этим и пришла…

Спор оборвался, будто его не было. В каком-то походном, молчаливом порядке, строго переглянувшись, все трое вышли из комнаты вслед за Марией Антоновной.

Про меня они просто забыли. Я поднялся на этаж выше — в читальню, но там уже никого не было. Заглянул в промышленный отдел. Молодой, незнакомый мне сотрудник что-то размашисто записывал в блокнот. У него недоставало времени вынуть изо рта папиросу, и он кривился от дыма, закрывая то один, то другой глаз. На мой вопрос: «Заведующий отделом у себя?» — он кивнул на часы, висевшие над дверью.

— Чего ему быть тут в четверть седьмого? — сказал он. — Дома он теперь, за столом… Слушает музыку вилок, ножей и тарелок и певучий голос жены: «Саша, подать перчику к супу?»

Меня развеселило, что, разговаривая со мной, он не отрывался от блокнота и строчил карандашом, не снижая темпа.

— А вы почему ж не за столом? — спросил его.

— Я тоже за столом…

— Вы ж не за семейным, где музыка…

— Во-первых, я холостой, а во-вторых, из-за семейного стола меня за шиворот вытащили бы или ответственный секретарь, или дежурный, или сама Мария Антоновна… В театре долго брал материал: артисты, художники всегда рады рассказать… Мне это понятно — я ведь сам несколько раз с дрожью в сердце прошел мимо ГИТИСа… А теперь спешу дать в номер…