Михаил Никулин - Повести наших дней

Вербы и сады молчаливо и покорно разносили ее шум по окрестной степи.

— …Сейчас весна, — закончил свою мысль Аполлон и отодвинул от себя стакан с молоком, потому что не было у него нынче аппетита.

— Так-так, весна. И наша Гаша чует ее. Сейчас шел из Совета и видел ее в вербах с Филиппом Бирюковым… Хорошо она краснеет, хорошо улыбается, — сказал Сергеев и бросил на тарелку объеденное свиное ребро.

Зря Петровна предупреждала Сергеева, чтобы не перепутал кувшин. Наливая второй стакан сливок, он заметил, что хозяева смущены разговором о дочери, и с небрежностью человека, имеющего право и обидеться, и пожурить, заговорил громче:

— Вы мне не вздумайте мешать сердечным делам Гаши и Филиппа Бирюкова. Не забывайте, черт возьми, что в течение зимы активисты ни разу не были в нашем дворе. — Он подчеркнуто выговаривал слово в «нашем», чтобы знали, что ведет разговор с близкими. — Так-так. — Он посмотрел на дверь и тише продолжал: — Нынче решался вопрос, надо ли с обыском к вам… Я сказал, что у Аполлона в амбаре только на семена и на еду… Советские директивы не разрешают забирать этого…

— Знытца, на чем же порешили?

— Бирюков отмолчался… Разошлись на обед, и… будут ли завтра об этом говорить — не знаю. — И вдруг, засмеявшись, быстро вышел из-за стола и, повалившись на кровать, с наигранной строгостью заговорил: — Эх вы, черт вас задери, товарищи кулаки. Надо же быть погибче. Во всяком случае, не такими оболтусами, как Ковалев. Даже в банду не сумел тихонько уйти. Убил сына, а сын и мертвый работает на советскую власть. Детоубийца, будь он самой хорошей партии, противен людям. После похорон мальчика сразу нашлись добровольцы идти с обозами хлеба… За полтора месяца четыре обоза отправили! Даже семенной хлеб вывезли… Я писал об этом в окрисполком, думал, что хоть часть вернут, но Андрей Зыков заверил там, что Совет достанет хлеба на семена…

Сергеев курил, пуская голубые кольца дыма. Ему, видимо, доставляло удовольствие глядеть на радужные переливы, которыми играли эти кольца, попадая в лиловую полосу предзакатного солнца.

— Что Ковалев обормот пустоголовый, об этом, знытца, никто не станет спорить. А вот как быть погибче? Где этот учитель, чтобы научил? — вздохнул Аполлон, примостившийся на стуле около Сергеева.

Петровна убирала со стола. Иногда она выходила в коридор, но быстро возвращалась, чтобы слышать волновавший ее разговор.

— Бирюков и мне не нравится: он убежденный красный. Мне трудновато бывает со всеми убежденными… Но чем он хуже любого другого жениха? — спросил Сергеев и, точно читая опись примет, продолжал: — Еще юноша, неглупый, не лишен юмора… Хороший чуб, живые глаза и брови черные… Учтите, что он председатель Совета, а может пойти и дальше, потому что трезвый и работоспособный…

Аполлон неожиданно и грустно рассмеялся.

— Выдадим за него Гашку. Он, знытца, пойдет дальше в коммунию, и мы с Петровной, как его тесть и теща, туда же, за ним…

— А если в коммунию можно с постояльцем, то и вас, Семен Иванович, прихватим с собой, — веселей мужа засмеялась Петровна.

Сергеев почему-то так обрадовался этим шуткам, что даже вскочил с кровати и, расхаживая взад и вперед, с оживленной усмешкой говорил:

— И это может случиться! Черт возьми, может случиться! И вот почему: придумывайте какие угодно убеждения и партии, а человек останется таким, какой он есть, — и вкусного ему будет хотеться, и почести ему будут нравиться… Значит, угодливые всегда будут в цене. Угодливому не надо иметь убеждений, да и на черта они нужны?.. Угодливому надо уметь поклониться, уметь сочувственно улыбнуться, понять, что надо тому, от кого зависишь… Эти, что с убеждениями, жизнью платят за свои убеждения, если ветер подует с другой стороны. Понимаете?! А угодливому, ему и переучиваться не надо — угождай, как угождал, и будет тебе теплая житуха!.. Ваши убеждения — это двор ваш, левада, амбар… За них можно пострадать. Надо освободиться от этого, надо готовиться и немилого обнять! Ясно? Для виду обнять!

С поднятым маленьким пальцем над лысой головой Сергеев остановился посреди комнаты. Низенький, с тонкими ногами, обвислыми плечами и животом, с несоразмерно большой головой, он очень похож был на головастика, и Аполлон впервые брезгливо подумал о нем: «И куда он столько много жрет?! Где оно у него помещается?»

— Филипп Бирюков, черт вас возьми, самый подходящий для Гашки и для вас жених! — снова начал Сергеев.

Но Аполлон, решительно поднявшись со стула, недружелюбно остановил его:

— Да уж будет вам. Сильно, знытца, разговорились.

И ушел в спальню. Лежа под одеялом, он еще некоторое время слышал недовольный голос Сергеева:

— Непонятно, почему он нагрубил мне? Я с ним был откровенен и говорил, что думал…

Петровна успокаивала Сергеева:

— Он вспыльчивый. Отойдет к утру. Помиритесь. Между своими это долго не бывает…

Потом все затихло, а Аполлон все еще думал по поводу того, что услышал от Сергеева, которого в мыслях называл «сливочником». Обидно было сознавать, что так долго он не мог распознать нутра этого постояльца. Но в одном Сергеев все же был прав: имущество, особенно движимое — скотина, лошади, — все это привязывало Аполлона к месту, мешало ему думать, бороться против нового порядка, который он смертельно не любил. Имущество начинало терять в его глазах цену еще и потому, что Аполлон чувствовал порой приближение старости. Да и Петровна не молодая. В гроб же всего не заберешь… И он вспомнил о том, что писал Гришка Степанов в письме, которое ему передал незнакомый проезжий:

«Затаились пока, но живые и здоровые. Весною вольготней станет, тогда под каждым кустом обед и дом… Весной устроим курулес: или пан, или пропал… Дорогой дядя, до крайности нужны нам лошади, самые первейшие, чтобы огонь сверкал из-под копыт… Нужны и под седло, и заводные. Кони или выручат нас, или мы с ними поляжем. Не пожалей своих рыжих, пока их не забрали у тебя. Приводи в Обрывный. Спросишь в крайней слева хате: «Кто тут продает дом под камышом на снос?»

Скрипнула дверь в горницу. Это пришла Гашка. Нельзя было разобрать, какими словами укоряла ее мать.

Аполлон вздохнул и сказал себе:

«Гашке, что ль, нужны кони?.. Незаметно сведу их Григорию… Может, ему, храбрецу, только и осталось погарцевать на них весной по зеленой степи…»

И он заснул.

А Гашке и в самом деле кони не были нужны. Нет, пожалуй, с удовольствием она промчалась бы на них с Филиппом, если бы он захотел этого. Но Филипп о конях ничего не говорил, и она о них не думала. Больше часа она лежала неподвижно с открытыми глазами и вспоминала сегодняшнюю встречу с ним.

В своей леваде, около старой корявой вербы, из оттаявшего снега она скатала тугой ком и, растерянно посмотрев на бушующую речку, с размаху бросила его в воду. Быстрый поток схватил его и стремительно понес, кружа и подкидывая на мутных волнах, сливающихся в крутые воронки. Гашка берегом побежала следом.