Михаил Никулин - Повести наших дней

— Не вздумай кричать, — предупредил Хвиной Матвея. — И тебе лучше будет, и своих зазря не побудишь.

У Матвея в большой вздрагивающей руке, обсыпанной крупными пятнами веснушек, качался непотушенный фонарь. В свете его виден был до неузнаваемости похудевший Хвиной: покатые плечи его обвисли, сам он стал меньше, будто усох. Матвей легко бы с ним справился, но в руке у Хвиноя был револьвер, за плечом винтовка, а глаза его пугали холодной решимостью.

— Как же с фонарем? — спросил Матвей.

— Давай его. — Хвиной взял у Матвея фонарь, потушил его, и, негромко скрипнув калиткой, они вышли со двора. — Держи налево. Горой пойдем. К подворью кума Андрея…

Матвей шел впереди. Шагах в трех за ним следовал Хвиной. Пока вышли на гору, успели твердо договориться: Матвей не имел права оборачиваться, ускорять шаги, но спросить кое о чем Хвиноя ему разрешалось.

— Ты же в Кучарине должен быть… Как же ты так скоро вернулся оттуда? — все еще не веря тому, что с ним происходит, спросил Матвей.

— Ночь такая, что спешить надо, — скупо бросил Хвиной.

И в самом деле, не мог же он рассказывать Матвею, что вместе с Филиппом и Наумом они рассудили так: если кочетовцам суждено жить еще день-два, пока речка в разливе, они обязательно заскочат в Осиновский за Гришкой Степановым. А от кого они могли бы узнать, что с Гришкой?.. Кто рассказал бы им, куда девались зареченские активисты?.. В список самых подозрительных, тех, кто мог бы выдать активистов, погубить лучших людей, вошли Федька Евсеев, Семка Хрящев, Матвей… Хвиной обязан был посадить их в общественный амбар, а уж если кочетовцы окажутся совсем недалеко, расстрелять.

— Я ж Андрея Зыкова не убивал, зачем ведешь к его подворью? — опять спросил Матвей.

— Сильно ты разговорился! Прибавь-ка шагу! — оборвал своего подконвойного Хвиной, да таким голосом, что у Матвея пропала охота задавать ему вопросы.

А у Хвиноя была очень серьезная причина стать вдруг неразговорчивым и злым. В амбаре пока что был заперт один только Семка Хрящев. Теперь там будет и Матвей! Но самого главного преступника — Федьку Евсеева, который должен был первым попасть под замок, Хвиной нигде не нашел. Оставалась еще надежда, что Наташка, подосланная к жене Федора, с которой всегда дружила, выпытает, куда девался ее муж.

— Левей держи! — приказал Хвиной, и Матвей повернул под гору.

Наташка отомкнула замок, висевший на двери общественного амбара, и, пропустив Матвея, снова заперла. Хвиной, засунув в карман револьвер, облегченно вздохнул и спросил сноху почти шепотом:

— Как у тебя?

— Ничего хорошего… Федьки дома нету…

— Может, Махорка скрывает? (Жену Федора Евсеева звали Марфой.)

— Нет, папаша. Он же соки из нее выпил: налопается досыта, выспится как следует… и пошел по зазнобам… — говорила Наташка.

— Не скрывается ли он в погребе или на чердаке?

— Махора сказала, что если бы скрывался дома, давно уж вылез бы пожрать…

— А, да ну его!.. Днем не удалось поймать, а ночью трудней. Ты лучше скажи, где у нас Петька?

— В хате.

— Как — в хате? А с зареченцами в Кучарин он не пошел? — удивился Хвиной.

— Пошел, да возвернулся. Говорит: «Хоть помирать — лишь бы с батей и с тобой». Когда будет помирать, не знаю, а сейчас проголодался и просит картошки сварить, — сказала Наташка.

— А ты ему свари, свари… — заторопил сноху Хвиной. — Сейчас пойди и свари… Нам с тобой тоже не мешает немного подкрепиться.

Наташка ушла варить картошку, а Хвиной остался на часах. Он ходил вокруг и около амбара. Ночь текла своим чередом: передвигались созвездия по глубокому темному небу; ветер то усиливал свой бег, то приостанавливался, будто не веря, что избрал правильную дорогу, и снова набирал скорость; недружно прокричали петухи… И все же звукам ночи недоставало чего-то очень существенного, но чего именно — Хвиной не мог догадаться.

Наташка принесла сваренной, очищенной картошки, кусок хлеба в маленькой глиняной чашке. Они уселись на камне в десятке шагов от амбара. Наташка из своей ладони отсыпала на жесткую маленькую ладонь свекра немного соли, и они начали есть.

Хвиной съел две картошки и насторожился. Прислушалась и Наташка. Где-то вдалеке, на выгоне, под ногами двух или, во всяком случае, не больше чем трех лошадей хлюпала вязкая грязь. Слышно было, как грязью оттягивало подкову от копыта и она позвякивала.

Только теперь Хвиной понял, что речка отбушевала и уже не мешает слышать то, чего ни за что не услышал бы вчера, позавчера… Он поделился своей мыслью с Наташкой и услышал:

— Да, в речке стихло… Не дай бог, папаша, если это кочетовцы. Нет им теперь помехи переправиться на эту сторону. По звуку слыхать, что к Аполлону подъехали.

От Аполлонова подворья донесся голос, который заставил Хвиноя и Наташку подняться и собраться с мыслями.

— Григорий! Гришка! Принимай гостей! — густым басом гудел Федор Ковалев.

— Петьку выпроводи в Кучарин, а сама сию минуту ко мне!

В амбаре заворочались. Матвей попросил:

— Хвиной, да выпусти старика. Ты-то, может, и не застрелишь, а Федюня Ковалев обязательно прикончит. У него кипит на меня за то, что в компанию с ним не пошел…

— Отпусти за-ради Христа. В чем виноваты — повинимся, — жалостливо тянул и Семка Хрящев.

Но просьбы Матвея и Семки так мало значили для Хвиноя по сравнению с тем, что долетало до него из-за речки, что он просто отмахнулся от них.

А из-за речки, уже от подворья Бирюковых, слышалась небрежная, разгульная песня, которую лениво тянул Ковалев:

Когда вернулась Наташка, на подворье Бирюковых, мигая сквозь темноту ночи, пробивалось пламя разгорающегося пожара.

— Что с Петькой? — отведя сноху подальше от амбара, нетерпеливо спросил Хвиной.

— Насилу вытолкала. Пошел через леваду.

Песня про казака, что ехал и доехал, но никого не нашел, явственно приближалась опять к Аполлонову подворью. Потом она медленно обогнула не только подворье, гумно, но и вербы и теперь завернула к речке.

— На малый переезд — и к нам в гости… Раньше, может, поджечь постройки кума Андрея?.. Ждать мне, Наташка, больше нечего. Надо встретить его в самом узком месте переулка, между плетнями Андреева и Аполлонова сада… А ты живее натаскивай соломы под амбар и, если что со мною… ничего не жалей, поджигай… А сама схоронись.

И, нервно передернув плечами, Хвиной враскачку мелкими шажками побежал в сторону малого переезда.

Привыкшая дорожить кормовой соломой, которой часто недоставало на прокорм коровы и подросших телят, Наташка и сейчас бежала за ней не к ближней скирде, а к самому дальнему стожку, сложенному из ржаной, несъедобной соломы. С каждой минутой она все больше и больше торопилась: подгоняла ее все та же небрежная, лихая песня. Она слышала ее у малого переезда, слышала и тогда, когда в затишье ночи песня эта стала сливаться со звонкими всплесками воды под ногами лошадей… Как раз в эти секунды Наташка вспомнила, что ведь спички-то лежат на загнетке, и кинулась в хату. Загремели выстрелы — один, другой, — потом, наверное, через целых десять секунд третий и четвертый… А Наташка, обыскивая загнетку, никак не могла найти спичек. Не сразу догадалась она ощупать карман своей ватной кофты. Найдя коробок, побежала к амбару, но во дворе почти столкнулась со свекром.