Михаил Никулин - Повести наших дней

Чистая синева неба, кое-где подбеленная рваными, почти невесомыми облаками. А по этой синеве не по-февральски смело плывет солнце… Уже загремели было по оврагам вешние мутные потоки, устремляясь в Затишную речку. В речке стал подниматься лед, и темные полосы воды все больше отгораживали его от берегов.

В те дни хуторяне Затишного не замечали ни широких окрайниц на речке, ни самой весны, которая вторглась в календарь зимы. Дни и ночи хуторяне проводили в школе. Там шло бесконечное собрание. На его повестке был один вопрос: организация колхоза.

Помню, в полуночные часы в прокуренном школьном зале, где от тесноты и повернуться было трудно, вспыхивали горячие споры.

— Ты не тяни за шиворот в свой колхозный рай! Большая у тебя охота загнать на ваш артельный баз моих быков! — с гневной укоризной выкрикивал низкий, хрипловатый голос.

Его все время поощрял тонковатый, звучный:

— Ты высказывайся, высказывайся как есть, полностью! До дна высказывайся! А уж я, стало быть, потом, потом…

— И выскажусь! — опять с угрозой выкрикивал хрипловатый голос — А сказ мой будет такой: я, значит, давай и лошадь и быков, а что ты сам колхозу в приданое приготовил?.. Не иначе как латки на штанах!

— Разумею, что ты все сказал… А мой сказ тебе будет короче. Звал тебя в колхоз по ошибке: не знал, что ты в нутрях испорченный. А теперь осталось прояснить про мои штаны в латках. Не в них я заявлюсь в колхоз, а достану из сундука те самые шаровары, какие в молодые годы по праздникам надевал, те, что из синего сукна и с лампасами… Ты понял мои соображения?

Наступило короткое молчание. Судя по лицам собравшихся в этом зале, молчание было напряженным, готовым взорваться во всякое мгновение.

— А ты, Грешнов, заранее проверь, не побила ли моль твои шаровары?.. Она же это может…

— Приспособленная к этому…

— Это ты про моль? Она может дыр наделать…

— Мукосеев, а ты свою обмундировку проветривал?.. Может, и ты чего не уберег в сундуке?! Хоть ты и не рвешься в колхоз, а сверкать стыдными местами никому не положено…

Смешки, словесные укусы исподволь нарастали. Они перелетали из одного угла зала в другой. В президиуме, разместившемся за длиннющим и узким столом, накрытым кумачом, сидело шесть человек. Они прислушивались к перебранке, тихо переговаривались. По их поведению можно было догадаться, что они не прочь какое-то время послушать пререкания хуторян — ведь в такие ответственные моменты жизни слова вырываются из самых глубин…

Окна были настежь распахнуты. За окнами стояли те хуторяне, кто устал тесниться в зале, и те, кому не хватило в нем места. Больше тут было женщин. И если взглядом повести повыше их голов, то увидишь большое пятно полночного неба, мазутно-черного, каким оно бывает в оттепельном феврале: звезды на нем — далекие, безгласные, как и те хуторские женщины, что стоят за этим окном… И именно оттуда внезапно ворвался зычный женский голос. От него на мгновение онемел зал.

— Врешь! Брешешь ты, Сытин, что у Грешнова служивские шаровары молью побитые!

Женщина, выкрикивающая эти слова, была уже не за окном, а на подоконнике. Не уловить было, как она вскочила сюда, как успела сиять глубокие калоши, устойчиво расставить ноги в белых шерстяных чулках.

— Служивские шаровары Михаила Грешнова я проветриваю, пересыпаю табаком — все делаю вот этими руками!

Но в зал она грозилась одной правой рукой, так как левой придерживала под мышкой калоши. Где она видела Сытина и как могла отыскать в людской гуще, но она его видела. В ее ястребиных глазах горела обида. Лицо этой женщины, не молодой, но и вовсе не старой, было темно-смуглым: оно открыто встречало и знойный ветер, и морозную пургу, и холодный мелкий дождь… Из-под темной шали была видна прядь седых волос.

— Сытин, ты мне не смей трогать Михаила Грешнова! За эти дни в трудных думах мы переворошили нашу с ним жизнь. И вышло, что он, мой Михаил Васильевич Грешнов, половину жизни был на войнах, а я без него гнула спину в поле и дома. В поле-то больше на кулацких пашнях… Ты, Сытин, не хоронись за других!..

В онемевшем зале послышались голоса и в порицание, и в защиту Марины Грешновой:

— Да что тут за порядки?.. Баба вскочила на подоконник и позорит молчаливого! Чистит его во всю глотку!

— По теперешнему времени и бабе дадено право!..

— Дался ей Сытин!

— А если этот Сытин помогал кулачью пилить нас деревянной пилой? Когда же об этом вспомнить, как не теперь — старое думаем поломать, а новое начать…

— И что она вспомнила?.. Муж долго был на войнах… Сытин тут при чем?..

— Казаков посылали туда, на войну… Они шли. Грешнов не девка и не баба, а вроде казак…

Те, что сидели в президиуме, стали оживленнее переговариваться. И вот один из них поднялся. Он статный и совсем молодой. Распахнутая стеганка защитного цвета свободно сидит на его плечах. В темно-русых волосах с левой стороны пробор, а небольшой рассыпающийся чуб заброшен направо.

— Граждане хуторяне, от имени всего нашего президиума очень прошу вас угомониться, — сказал он и молча подождал.

Пререкания не прекращались.

— Я и в самом деле к вам с душевной просьбой: угомонитесь. Тут вот в президиуме сидят люди из Шахт, из Ростова. Люди рабочие. Наша опора. У них золотые руки: все умеют делать и оружие крепко держали, когда бились с контрой за установление советского порядка в жизни.

В зале несколько поутихло. Марина Грешнова оставалась на подоконнике, выжидательно молчала, прислушиваясь к словам молодого оратора. Зал совсем притих, когда оратор сказал:

— Люди, что приехали к нам с агитколонной и из района, имеют заглядку перестроить нашу хлебопашескую жизнь поумнее, получше… А как с такими, как мы, перестроишь ее, ежели мы не умеем даже обсудить такого важнейшего вопроса? Шум, крик — и никакого порядка!

В зале наконец наступила тишина. И оратору и его товарищам по президиуму ничто не мешало услышать:

— За порядком вы сами не уследили! Баба Грешнова сломала ваш порядок! С подоконника сломала его! Она вон еще не слезла!..

Молодой оратор заговорил строже:

— Разъясняю всякому, что с подоконника речь держала не баба Грешнова, а гражданка Грешнова, если поточнее — Марина Антоновна Грешнова. И мы, в президиуме, не считаем, что гражданка Грешнова повредила порядку собрания. Считаем, что она высказала накипевшее. А что с подоконника, — тут оратор улыбнулся, и обветренное скуластое лицо его просветлело, — так это тоже нетрудно понять. Проникнуть к нам в помещение по такой тесноте у нее просто не было никакой возможности. А в груди у нее пожар — так ей захотелось высказать правду гражданину Сытину… Да ведь и то надо понять, что калоши она сняла, чтобы не наследить на подоконнике.