Иван Арсентьев - Суровые будни (дилогия)

— Дела-а!.. Прямо, как у Некрасова: Филипп где-то тащит, а я отвожу... Так, что ли? Экспедитором у него служишь? На коровку зарабатываешь? — уставился на Пырлю Чесноков.

— Так, Дементий Яковлевич, так! Совершенно по сущей правде говорю. Он, он меня совратил! Он! То-се, говорит, выпей... Деньжат, говорит, дам... Я больной, не вытерпел... Совратил он меня...

— Как же! Совратишь тебя! Сколько раз возил ворованное? Говори!

— Не помню...

— Что? Не помнишь?

— Помню, помню... Много раз, — добавил с поспешной услужливостью Пырля.

— То-то сынок Никшутама стал частенько на рынке картошкой торговать! Жаловался даже... на этого... Для отвода глаз!

— Н-да... Заставили козла капусту стеречь... — плюнул в сердцах Чесноков.

— Что с ними возжаться! И каталажку обоих! Судить!

Пырля икнул и брякнулся на колени, пополз к столу Оленина.

Сивые глаза мертвы: одно водянистое пятно.

— Смилуйтесь, братцы! Родимые! Пожалейте! Век не забуду! Бейте меня! Бейте! Все расскажу, только не судите! Меня ж Филипп заставлял! Обещал корову возвернуть, бригадиром обещал сделать, когда его отец, Семен Карпович, станет сызнова председателем колхоза... Я вам скажу... Вы ж не знаете: это Филипп поджег тогда свинарник! Ей-богу, он! Меня подбивал, да я не взял греха на душу. И мешки с сортовой пшеницей — он... Я возил к нему во двор, каюсь, и клуб поджег бы, да люди помешали. Шабашников агитировал, чтоб не строили ничего колхозу. А когда нас вот с ним, с Гришей, посадили по подозрению, пригрозил — убьет, если пикну. Велел мне все валить на Битюга, ежели что, ему, горлохвату и бузотеру, все одно веры нет...

При этих словах Битюг вскочил, но Оленин поднял руку, и тот, плюнув с остервенением в спину Пырле, сел обратно.

— Вот, оказывается, где веревочка завивается! — покрутил головой Трофимов и посмотрел выжидательно на товарищей.

Чесноков брезгливо отвернулся от коленопреклоненного Пырли, сказал через плечо:

— Ну, ты! Мария Магдалина, встань! Каешься, когда за лапу схватили...

Оленин снял трубку, вызвал председателя сельсовета, попросил его прийти по срочному делу. Затем принялся звонить начальнику районного отделения милиции. Изложил суть дела. Тот пообещал выслать оперативного работника. Однако погода плохая, и, пока он доберется, колхозники сами должны принять ряд мер: взять понятых, произвести обыск у Филиппа Матушкина и Пырли, но самого сторожа до приезда милиции не трогать, а учредить за ним наблюдение.

Ближе всех от конторы жили Порогина и дед Верблюжатник. Их и позвали понятыми. Явился председатель сельсовета. Двинулись все к Филиппу.

Пурга бесновалась по-прежнему. Колючая, ледяная мешанина снега и ветра неслась своей дорогой. Не встречая препятствий в степи, она отыгрывалась на Крутой Вязовке, маячащей среди равнины.

Трофимов тащил за повод ослепшую от снега лошадь. Пырля понуро шагал за бочкой. За ним — остальные. Возле дома Филиппа остановились. Пырля постучал в ставню условным стуком. Конечно же, его поджидали, потому что тут же скрипнули ворота.

Широкоскулая жена Филиппа — Параня, увидев, кто вошел в избу, ахнула и застыла у порога с раскрытым ртом. Крупные, как у овцы, зубы желтели между бескровных губ.

У нее потребовали ключи от сарая и погреба.

Начался обыск. В коридоре лежали пустые, приготовленные под картофель, мешки, стоял зажженный фонарь. Понятые Порогина и дед Верблюжатник взяли фонарь, пошли осматривать надворные постройки. Чесноков и председатель сельсовета проверили подпол, кладовую, сели писать протокол. Говорили вполголоса, чтоб не разбудить спящего за перегородкой мальчика.

Вернулись Порогина и дед Верблюжатник. Дед подошел к Паране, расширил припухшие веки, смотрел на нее долго, с упреком, качал сокрушенно головой. Вздохнул, проговорил:

— Вышло, значится, и вам разоблачение...

Оленину не хотелось смотреть ни на Параню, ни на Пырлю. Все они, вместе взятые, никшутам, напоминали ему вражеский очаг сопротивления возле Минска летом сорок четвертого года... Неважно, что их мало: окруженные, обреченные, они существуют, не сдаются и продолжают наносить вред, и никто не знает, какой ценой придется заплатить за то, чтобы их обезвредить. Этих людей не коснулись острые ветры нового времени, пронеслись мимо. Почему? Значит, создались какие-то благоприятные условия?

Да и как им не создаться, если председатели-временщики и деляги-руководители день за днем вытравляли из душ людей первооснову коллектива, созданную в тридцатых годах. Люди стали жить, лишь бы жить. Жить, как кому на ум взбредет, и колхоз «Пламя», не спаянный чувством коллективизма, постепенно превращался в обычный список людей...

Никшутама и Пырлю породило разобщение. Разобщение породило и дух вчерашней Крутой Вязовки.

Партийная конференция проходила в районном Доме культуры. Дисциплина в зале образцовая: ораторы говорят по-писаному, делегаты слушают. Все идет чин чином. После прений объявляется список кандидатов в состав будущего пленума райкома. Традиционный вопрос председательствующего об отводах и самоотводах. Таковых нет. Тем лучше. Все идет, как должно. Вдруг из зала раздается недоуменный возглас Оленина:

— Я прослушал или на самом деле Ланкова нет в списках?

По залу — сдержанный гомон. Встает знакомый Оленину представитель обкома, дает объяснения, почему не включили Ланкова в списки. Последние слова инструктора растворяются в нарастающем говоре, возбужденном гуле голосов:

— Ланков здесь нужен!

— Найдете другого профдеятеля!

— Он семь лет в нашем районе. Он знает каждого по имени!

— Ти-хо! Внимание! Вношу предложение: коммунисты артелей имени XX партсъезда и «Политотделец» считают необходимым поставить на голосование вопрос о Ланкове.

О сцену размашисто плещется слитный, многоголосый гул.

— Включить!

— Поддерживаем предложение политотдельцев!

— Требуем!

Оленин ловит на себе недовольный взгляд представителя обкома. Твоя, мол, работа! Влез с неуместным вопросом, портишь решенное дело! Но Оленина никакие возмущенные взгляды не трогают: у него свой взгляд, а правильный он или нет — тому свидетелем весь зал.

Тем временем царившие до сих пор чинность и порядок нарушились. Ланков сидел в президиуме, ежился, постукивая пухлыми пальцами по столу. Глубокие васильковые глаза спрятаны под светлыми бровями. Покрытая испариной залысина блестит.

В это время на трибуне вырастает шумливая доярка-чувашка:

— Вот так, товарищи, давай нам Ланкова — и все! Секретарем — и все! Демократия или не демократия? Голосуй — и все! — выпаливает задиристо, громко. — Вот! Жена его из города приехала... Да? Сама воду носит! Да? Дрова колет! Корову доит! Кизяки делает! Вот! Оч-чень хорошая женщина. Очень правильная. Хотим секретарем...