Ефим Терешенков - Женя Журавина

Рудаков замолчал, и они пошли дальше. Женя шла опустив голову, а потом вскинула ее и остановилась.

— Стойте, теперь я скажу. Я говорила — не только нос утирать! А честность, Рудаков? А собранность? С этого надо начинать, понятно это вам? И этого можно добиться. Если человек расхлябанный, лгун, лицемер, от него ни в в семье, ни в государстве толку не будет. А как воспитать честность, правдивость, аккуратность — я умею! А вы не умеете.

Они посмотрели друг другу в глаза, оба виновато улыбнулись и, не говоря ни слова, пошли дальше. Дорожка постепенно сужалась, боковые тропинки слились в одну, и они пошли рядом. Жене снова бросился в глаза мальчишеский пушок на щеках Рудакова, длинные ресницы, умные глаза, доброта и теплота, которая так располагает в пользу человека.

— Понимаете, Рудаков, вы мне и нравитесь и не нравитесь. Почему вы рассуждаете, а сам еще мальчишка? Кто-то сказал: кто в юности рассуждает, тот в старости мечтает. А по-моему, мечтать надо в юности! Давайте лучше помечтаем. Что вы думаете делать летом?

— Поеду поступать в институт. На заочное отделение. Хочу на физико-математическое. А вы?

— Меня зовет подруга путешествовать по краю: ловить рыбу, ходить в лес. Надо бы домой, взглянуть, как они там. Но домой далеко. Поработаю годика три...

В дальнейшем каждый выходной день Женя ждала и не ждала Рудакова, хотела и в то же время не хотела встречи. Это было мучительное состояние неопределенности. Казалось, что они оба старательно выискивают один у другого слабые стороны, промахи, ошибки и высмеивают их с упоением. Они были один для другого то же, что коса и оселок; и после каждой встречи косы становились острее. А расставались добрыми друзьями. Примиряла поэзия.

Рудаков знал наизусть множество стихотворений, и случалось, что поток поэтических образов уносил обоих.

— Я люблю и прозу, — говорил Рудаков, — но стихи больше. В стихах иногда одна строка несет столько, что просто не охватить. Вглядываешься, а дна не видно. Как в это небо.

И он приводил ей такие строчки, строфы, целые стихотворения, и они вслушивались, вдумывались и забывали недавние размолвки.

Весна шла в Приморье не спеша: путь не мал и не легок — перекрыт горами, забит снегами, ветры встречные и поперечные, морозы и вьюги.

В урочный час она тронулась в путь, выслала пернатых разведчиков, брызнула горицветами, но север дохнул холодом, снарядил свои снеговые фрегаты и двинулся навстречу.

Заметались на пролетных дорогах птицы, закрылись и поникли чашечки цветов, ссутулились и прикрылись белым покрывалом деревья и кустарники. Снег и холод, будто и не было весны.

Но весну назад не повернуть — весна собралась с силами и двинулась через горы и леса, шумная, многоголосая, победная. Стряхнули покрывала и распрямились деревья и кустарники, отодвинулся в укрытия снег, вновь раскрылись чашечки горицвета, каплями солнца вспыхнули восточные фиалки, лапчатки, одуванчики, калужницы; стронулись с мест и стали пробираться к северу зимовавшие в Приморье белые совы, зимняки, камчатские снегири, тихоокеанские орланы, а с юга ринулись на свои родные места жаворонки, скворцы, утки, гуси, журавли, цапли; как из дырявого сита, посыпалась различная пернатая мелочь. Волна тепла и волна жизни катились все дальше на север, все выше в горы, будоражили все живое: быстрее двигались соки в растениях, кровь в жилах, жизнь на земле, пробуждались насекомые, пели птицы.

Не петь у птиц не было сил. Легко сказать: вернуться на родину, за тридевять земель, из южной ли Африки, верховьев или низовьев Нила, Индонезии, найти родную долину, рощу, дерево, дупло, речку в кустарниках, подругу-хлопотунью, готовую порадовать полдюжиной желторотых, — кто не запоет?!

С необъяснимой тревогой встречала весну и Женя Журавина. Казалось бы, для тревоги не было причины: отношения с детьми, населением, товарищами по работе было безупречным; больше того, многие стали друзьями. Даже тетя Маня, мать Гриши, которая вначале встретила так неприветливо, училась у нее грамоте, в сынке души не чаяла.

Гришу теперь было не узнать. Упитанный, хорошо одетый мальчик, он и учился отлично. Ему и его матери Женя отдала львиную долю того, что оставила ей учительница Мария Петровна. Одела Женя и других учеников, и не только своего класса, а Пронину сама сшила рубашку.

Когда вышел на работу Петр Игнатьевич, дел у Жени поубавилось, и часто она не находила, за что приняться, а натура была деятельная и безделья не переносила. И само собой произошло, что она стала старшей пионервожатой. Пионеры приняли ее с воодушевлением, увлекли своими проектами,. и она на какое-то время «завертелась»: огородили школу, разбили клумбы, огородили и украсили могилку Марии Петровны: натаскали огородной земли, посадили цветы, у изголовья — елочку, а рядом — березки. Но всего этого хватило ненадолго, а дальше снова началась тоска и тревога.

Все чаще вспоминала она Рудакова, сравнивала его с Колесовым. Рудаков — глубже, но он примитивнее; Колесов мельче, но он изящней, культурней, он первый разбудил в ней любовь, — и птица встрепенулась, на короткий миг взлетела, глотнула счастья, хотела запеть, но все так неожиданно оборвалось, и, раненая, она мечется по земле: ни запеть, ни взлететь уже не может.

Что же дальше? Кто-то должен прийти, но кто? Когда? Не может быть, чтобы не пришел. Жизнь еще такая огромная.

Ей казалась идеальной семья ее родителей. Там было взаимное уважение, забота; там одно за другим шли события, как идут времена года; их ожидали, к ним готовились, встречали, наполняли радостью. Там были дети. Без них — какая жизнь?

Она помнила малышей, которых помогала нянчить. Они были как огоньки в очаге: вокруг них по вечерам собиралась семья, и, казалось, все отогревали сердца, всем становилось легко, весело, квартира наполнялась смехом: смеялся уставший на работе отец, смеялась мать, а смешил какой-нибудь карапуз, который, к удивлению всех, обнаруживал кучу талантов: пел, плясал, играл, лукавил.

Особенно «удалась», как выражалась мама, младшая, Верочка. Жене казалось, что она еще и сейчас чувствует теплоту ее тела, пухлые ручки, обхватившие шею, когда они расставались. Женя понимала и ценила поэзию простой будничной жизни, в которой всегда находилось, что сделать, чтобы она стала ярче и светлее. И, думая о своей жизни, она не ждала ничего чудесного, необычайного; ей хотелось простого — своей семьи, где бы можно было будни переделывать в праздник. Ей казалось, что для этого она обладает большими способностями. Нет, она не рассуждала об этом, это само собою разумелось. Родители — малограмотные люди, они мало видели; у нее же столько книг, она много узнала, и может сделать жизнь не только праздничной, но и глубокой, даже героической: героизм есть и в буднях. Как это сделать — она не представляла, но ей казалось, что уже обладает для этого всем необходимым. Пусть только начнется настоящая, серьезная жизнь!