Лидия Компус - Два семестра

— Для книги, конечно, это не подвиг, — продолжала Муся, — для книги это слабый эффект, в книге нужно было бы стукнуть декана веслом по голове, тогда да, тогда был бы эффект!..

— Мария Андреевна, у вас разбойничья фантазия! — восхитился Давид Маркович. — Откуда весло?

— Очень даже просто, Стеньку Разина вспомнила... А вы, Белецкий, когда вас вызовут, вы так и скажите: «Товарищ Онти! Тамарочка отбила мужа у Нины Васильевны и теперь хочет убрать соперницу подальше!»

— «Безумная» — это, кажется, роман Крашевского. Вы не помните, Мусенька?

— Давид Маркович, я терпелива, но вы все-таки не переходите границ.

— Хорошо, не буду переходить. Но вам я тоже кое-что посоветую: когда декан вызовет вас, не говорите с ним о любви, о кинжалах и о кубках с ядом.

— Ладно, ладно... Вы смотрите на эту Касимову с возвышенных позиций и ничего внизу не видите, а если и видите, то вам неловко делается — как же это мир может быть таким примитивным. Надо, чтобы было сложно!

— Вы, Мария Андреевна, сегодня настоящий Цицерон.

— Цицерона-то вы сразу приплетете, я знаю... Прощайте-ка, я уже домой пойду!

— Все уходим, — сказал Давид Маркович, поднимаясь.

Но ушли не все — Гатеев и не шевельнулся на своем диване, думал о чем-то, зажмурившись. За дверью, впрочем, Сильвии послышалось, будто он тоже встал.

Площадка перед колоннами была освещена, толпились студенты. Сильвия чуть-чуть замедлила шаг, уступив дорогу Мусе. Давид Маркович тотчас же приподнял шляпу и тоже прошел вперед, и даже на спине у него было написано: пожалуйста, замедляйте шаги, сколько найдете нужным... Сильвия нахмурилась, но пошла дальше еще медленнее.

Гатеев окликнул ее издали, из-под колонн портика:

— Сильвия Александровна! Подождите!

Сильвия остановилась, ее догнали Гатеев и Аркадий Викторович, вынырнувший вдруг неизвестно откуда.

О чем-то поболтали — не то о вечерней сырости, не то о ранних сумерках. Когда поравнялись с зеркальным окном, где была нарисована чашка с загогулиной, изображающей кофейный пар, Аркадий Викторович предложил:

— Зайдемте в кафе.

Сильвия отказалась.

— Вы тоже боитесь уронить свое достоинство, Сильвия Александровна? — проговорил он, взглядывая на Гатеева. — А я думал, что наши кафе пугают только приезжих. И, признаться, не понимаю, почему. Но вот ресторана нисколько не боятся, там хоть до положения риз — и то ничего.

— Это вы со мной спорите? — усмехнулся Гатеев. — Я не против кафе, только привычки нет.

Астаров все поглядывал на него и, кажется, обдумывал какой-то ход. Вероятно, диссертация заботила его не на шутку, и хотелось ему обласкать возможных оппонентов. Через минуту догадка Сильвии подтвердилась. Астаров откашлялся и потер перчатку о перчатку.

— А поедемте ко мне, Алексей Павлович, — не совсем уверенно сказал он. — Вам, пожалуй, будет любопытно увидеть мою библиотеку, я ее приобрел недавно — наследство местного библиофила... Сильвия Александровна?.. Поедемте!

— Да что ж!.. — весело согласился Гатеев. — Поехали, Сильвия?

Сильвия молча кивнула.

Сели в такси. Глядя сквозь стекло на бегущие мимо бульвары, Сильвия испытывала чувство радости, странно смешанное с боязнью. Он в первый раз назвал ее: Сильвия. Как когда-то давно, как в другой жизни. Она не ослышалась, так и сказал: Сильвия...

Боже мой, уже приехали!.. Машина вильнула в проулок и остановилась перед домиком, выкрашенным в светлую краску и похожим на дачу. В этой части города все дома похожи на нарядные дачи и тонут в садах...

— Сильвия Александровна, вы в колхоз с математиками? — спросил Астаров, открывая калитку. — Возьмите и русистов с пятого, их там всего человек десять, они не все едут. Пусть познакомятся — так сказать, дружба между факультетами...

— Да, да, вы уже говорили об этом, Аркадий Викторович.

Пройдя по мощеной дорожке, они очутились у двери с цветными окошечками.

— За холостяцкий беспорядок простите, жена на курорт уехала, — пояснил Астаров и ввел гостей в маленькую переднюю, а затем в просторную комнату, освещенную тремя светильниками.

Беспорядок, однако, был только посередине комнаты — на полу огромной кучей лежали книги, все же остальное — мебель, обои, занавеси — радовало глаз свежестью.

Гатеев при виде груды книг оживился чрезвычайно, быстро листал старые журналы, вытаскивая из вороха то одну, то другую книгу, присаживался на корточки и тащил из-под низу какую-то еще, самую заманчивую. Сильвия не могла удержаться от смеха — столько игрушек получил сразу!..

— Здесь кое-что следовало бы просто уничтожить, — говорил Астаров, — например, эти белые книжки. Эмиграция... Печатались в Париже.

— А по-моему, все можно читать, что есть в мире, — сказала Сильвия.

— Может быть — нам с вами, но молодежь нельзя кормить чем попало.

— Если так, то надо быть последовательными, запрещать и другое. Вчера у магазина стояла длиннейшая очередь за «Декамероном». Это полезная книга?

Астаров развел руками:

— Классика, классика.

— Вы уверены, что все ищут там классических красот? — вмешался Гатеев.

— Но нельзя же отрицать, что это классика, и не стоит быть ханжой.

— Да, да, я читал не однажды, что это классика. И таким на меня несло от этих статей лицемерием, таким поистине ханжеством! — Гатеев даже оторвался на минуту от книжных груд. — Елейные похвалы, и ни слова о похабщине, будто там ее и нет, и не бывало!..

— У вас оригинальные суждения, — усмехнулся Астаров. — Вы всерьез полагаете, что произведения древних могут развращать молодежь?

— Это вопрос сложный, не берусь я его решать с маху. Но в одном я убежден твердо, хоть на костер: лицемерие развращает всех, и молодежь в особенности.

— Ммм... Да, разумеется, но я не совсем улавливаю, что вы имеете в виду. Не совсем ясен переход от «Декамерона» к лицемерию...

— Да уж извините меня, Аркадий Викторович, вы сами только что лицемерили. Не стоит прикидываться скелетом... Как раз недавно читал статью одного моего ученого коллеги. Он будто бы не понимает даже, что именно там написано. Дескать, верьте: я отрешен, высок и светел, я не вам чета, мне видны только красота, стиль и борьба с клерикализмом. Вот и лицемерие, печатная ложь...

— Ну, Алексей Павлович, хоть вы меня и обругали, но не можете же вы отрицать новаторства Бокаччо, вскрытие противоречий у него ново. И сама тема любви...

Гатеев хлопнул ладонью по переплету книги и перебил со злостью:

— О любви в «Декамероне» нет ни слова!

— Пусть так, — возразил Астаров с принужденной улыбкой. — Но не все же там новеллы на одну тему. Согласитесь, что там действительно есть и художественность, и опровержение религиозной морали. Не замалчиваются преступления римской курии...