Хаджи-Мурат Мугуев - Тонкая рябина

Ниже стоял гриф: «Совершенно секретно. В количестве 600 экземпляров. Для лиц не ниже командиров дивизий и оберштурмбаннфюреров СС и СА».

— О-о… вот какой фрукт попался нам, — проговорил Радин и, побросав в чемодан все захваченные в офицерской землянке бумаги и документы, вышел из землянки. Навстречу двигались резервные роты.

Радин подошел к комбату и коротко доложил о найденном.

— Сейчас же отошли в штаб.

А ты какой роты? — спросил лейтенант.

— Пятой, второго батальона, — ответил Радин.

— Неси сам. Сам и сдашь командиру. Мы сменяем ваш батальон. — И неожиданно добродушно добавил: — Молодцы, ребята, хорошо поработали, теперь отдыхайте, а мы за вас с фрицами рассчитаемся.

Группами и поодиночке шли к подножью высотки солдаты второго батальона. Кто то отдыхал на траве, кто-то курил, другие торопились, желая скорее уйти.

Мощные разрывы пушек уходили все дальше и дальше, а немецкие орудия то ли уже не доставали до взятых русскими позиций, то ли перенесли огонь на наступающие советские части, но уже ни один снаряд не рвался и ни одна мина не падала на поле, где собирались подразделения второго батальона 93-го гвардейского полка.

Мимо провели группу пленных. Позади плелся здоровенный верзила-немец, припадая на раненную ступню. Прошли еще солдаты другой роты, Радин, перекинув через плечо автомат, понес саквояж.

Когда Радин снял шлем, голова у него закружилась, и он почувствовал тупую боль.

— Что с вами? — спросил начштаба, которому он передал саквояж с документами.

— Осколком ударило по шлему, — разглядывая заметную вмятину на каске, сказал Радин.

— Да… шишка чуть ли не с кулак, вся сизая. Идите в санбат, от таких штук хуже бывает, чем от ранения, — сказал начштаба. — А ты знаешь, гвардеец, кого ты там в блиндаже поймал?

— Никак нет, — ответил Радин.

— Крупного экономического, советника, что-то вроде главного профессора фашистской армии по экономике и выкачиванию продовольствия.

— А что он здесь, на передовой, делал? — удивился Радин.

Капитан засмеялся.

— А это он, говорит, поглядеть на фронт, как живут солдатики, да как они ведут себя, ознакомиться приехал. Врет, сволочь. Просто рискнул на одну ночь посетить позицию, чтоб ему Гитлер за это железный крест пожаловал. Он переводчику так и сказал. Я, говорит, штатский, человек не военный, случайно попавший сюда… Ну, случайно, не случайно, а в плен угодил. Вы, товарищ Радин, большое дело сделали. И документы, и пленный, и книга очень большой важности. Он ранен, товарищ подполковник, вернее, контужен. Вон, гляди, какая шишка выросла. Я его в санбат направляю, — сказал капитан вошедшему командиру полка.

— Правильно. Идите в санбат, а там будем выполнять приказ командующего фронтом. Помните, он после окончания операции просил явиться к нему, — напомнил подполковник.

— Есть идти в санбат, — ответил Радин, в душе радуясь короткому отдыху, горячей бане и чистому белью в санбате.

Медсанбат гвардейской дивизии был расположен в лесу, недалеко от второго эшелона штаба дивизии. Здесь были разбиты защитного цвета большие и малые палатки, вырыты хорошо оснащенные землянки-операционные и приспособлен неведомо как уцелевший домик лесника.

Чем ближе подходил Радин к медсанбату, тем явственней обозначались его видимые специфические приметы. Все чаще попадались группы Легко раненых, сидевших под деревьями или ковылявшим по дорогам, опираясь друг об друга или на палки.

— Нет, ты не шути, — качая головой, сказал старшина, сидевший под сосной, — контузия в голову — се-е-рьезная штука, можешь навовсе сумасшедшим стать, ей-ей, — «обрадовал» он Радина.

— А как Ветров? Прохор, ну тот штрафник, с которого срок недавно сняли? — спросил Радин.

— Прохор-то? Ничего, — ответил старшина, — коли не убит, так, должно, сильно ранен. Когда мы бежали в атаку, его миной подшибло.

— Что ж ты так спокойно говоришь об этом? — возмутился Радин.

— Эх, друг, ты месяц воюешь, а я из-под самого Бреста до Москвы отходил. Боев, наверное, сорок провел. В третий раз в медсанбат прихожу. Привык ко всему, да и не солдатское это дело расстраиваться, — докурив цигарку, старшина-философ добавил: — А дружок твой жив. Если б помер, мне как старшине роты известно б было.

Радин, попрощавшись со старшиной, направился к большой зеленой палатке.

— Три дня будете при санбате, ночевать в нашем пункте при втором эшелоне, а утром ко мне на осмотр, — сказал майор медслужбы Куренков, осмотрев внимательно большую багровую шишку на голове Радина.

— Товарищ доктор, голова меньше болит, завтра я, вероятно, смогу уже надеть шлем, — попробовал возразить Радин.

— Тут я, товарищ писатель, знаю больше вас, — строго сказал Куренков, знавший все о Радине и очень сочувствовавший ему. — Голова ваша ушиблена осколком. Это у нас именуется контузией черепа второй степени, с возможными последствиями в дальнейшем. Чтобы их не было, мы три дня будем наблюдать за вами, а уж потом решим, что делать дальше, — и, меняя строгий тон на добродушный, сказал: — Ночуйте сегодня у меня, во-он в той палатке. Все равно работы столько, что я, может, только под утро приду соснуть часок. Да не забудьте уходя получить от нас врачебное свидетельство о контузии в бою. Это вам, поверьте, пригодится в будущем.

— Товарищ майор, — просительно сказал Радин. — Здесь, кажется, мой друг лежит, рядовой Ветров, моей же роты. Как…

Куренков остановил его.

— Тяжел, минный осколок рассек ступню, другой прорвал икру на той же ноге. Ночью делали операцию. Жив, думаю, будет, а вот хромым останется, это факт. — И видя встревоженное лицо Радина, успокоил его: — Это для него счастье, если только останется хром. Вернется домой, через год привыкнет, будто всю жизнь хромой был. Завтра я скажу вам, можно ли будет повидать его.

Радин вышел из палатки и медленно пошел ко второму эшелону.

Ночевал он во втором эшелоне у политработника дивизионной газеты Рохлина, и, естественно, в разговоре коснулись и литературной темы.

— Были недавно у нас писатели из Москвы, — сказал Рохлин, — Протасов, Смоленский… Они справлялись о вас. Знают, что у вас все хорошо, о награде тоже знают.

— Какой награде? — спросил Радин.

— А я думал, вы уже знаете об этом, — удивился Рохлин. — «Отечественная II степени» и медаль, кажется, «За отвагу». Завтра вам навесят их. Поздравляю, Владимир Александрович, — сказал Рохлин, довольный, что хорошую новость первым сообщил он.

Радин молчал. Вот и долгожданная свобода, и даже орден, возвращение в прежнюю жизнь. Но радости не было. «А Соня? А наша загубленная жизнь?»

Рохлин, смотревший на подернутое грустью лицо Радина, тихо сказал:

— Я вас понимаю, Владимир Александрович, но вашему возвращению к жизни могут позавидовать тысячи других несчастных.