Хаджи-Мурат Мугуев - Тонкая рябина

Слова Рохлина, этого девятнадцатилетнего юноши, внезапно постигшего всю боль и глубину переживаний Радина, как-то успокоили его, и он благодарно пожал ему руку.

Куренков осмотрел его и велел проделать несколько манипуляций.

— Боитесь, что когда-нибудь свихнусь в результате контузии? — приседая на корточки и вытягивая вперед руки, улыбнулся Радин.

— Бывает всякое, но вам это не грозит, — ответил Куренков.

— Значит, можно возвращаться в роту? — спросил Радин.

— Нет, нельзя. У нас есть приказ командования дивизии задержать вас в медсанбате, пока не приедет начподив Ефимов.

— А зачем?

— Не понимаете? Вы уже не бывший штрафник, и даже не рядовой 93-го полка. Вы писатель Радин, честно, хорошо повоевавший с фашистами, которого нам приказано беречь.

На следующий день Радина на пять минут допустили в палату, где лежали тяжело раненные, подлежащие эвакуации в тыл.

Ветрова он нашел сразу же, хотя большая палатка с прорезанными окнами по бокам была велика и заполнена ранеными. Они лежали на складных койках, носилках, топчанах и даже на полу, устланном соломой.

Стоны, хрипы, прерывистый крик заполняли палатку.

Прохор, бледный, с небритыми щеками и впавшими глазами, показался Радину тяжело больным, но стоило Ветрову заговорить, как это ощущение исчезло. Тот же спокойный, рассудительный Прохор был перед ним.

— Чего разглядываешь, дружок? Живой я и еще долго буду жить. Только вот ногу мне левую Гитлер чуть подкоротил. Да это ничего, доктора говорят, и ходить, и работать опять будешь. Ну, а как ты? Тоже зацепило? — указывая глазами на забинтованную голову друга, спросил он.

— Да это пустяк.

— Пустяк не пустяк, голова же не кочан, — рассудительно сказал Прохор.

Они молча смотрели друг на друга, потом Ветров тихо сказал:

— Сегодня награждать будут, и мне какую-то медальку дают.

— «За отвагу». Это, Прохор, хорошая медаль. За ратный труд, за воинскую доблесть дается. Кажется, и мне такую дали, — сказал Радин.

— Вот и хорошо, Лександрыч. Оба мы с тобой пострадали от злодеев, оба мы с тобой и воевать пошли, одной медалью и отмечены. Ты береги себя, это перво-наперво, а будем живы, ты уж беспременно приедешь ко мне, как в свой дом, как к своему брату. Пиши адрес… — и Прохор торжественным голосом произнес: — Кавказ, Ставропольский край, Апанасенковский район, почтовое отделение села Соломенка. Ветрову Прохору Ефимычу. Мне, значит…

Медсестра подошла к ним.

— Сейчас, сестрица. Вот еще раз скажем друг дружке до свиданья, до доброй встречи, — взволнованно сказал Прохор.

Радин наклонился, обнял его и, положив в карман адрес Ветрова, вышел.

— Вот, почитайте, про нас пишут, — протягивая свежий номер «Правды», не без удовольствия сказал Рохлин.

«От советского Информбюро — прочел Радин. — На Западном фронте, на Гжатском направлении в результате упорных боев наши части прорвали сильно укрепленную оборону противника: Взяты трофеи и пленные. Освобождено от немецко-фашистских захватчиков более двадцати населенных пунктов».

Всего две с половиной газетных строки. Всего скупых 30–35 слов, а как много крови, героизма, отваги и патриотизма потребовалось для того, чтобы они были напечатаны.

Церемония награждения состоялась.

Солдаты и командиры стояли вытянутой шеренгой. На правом фланге развевалось знамя 29-й гвардейской дивизии.

У стола, где лежали медали и грамоты, стоял комдив, гвардии полковник Гладышев, спокойный, неторопливый человек сумным и приветливым лицом.

Адъютант называл по списку фамилии награжденных.

— Служу Советскому Союзу! — то и дело оглашал лужайку четкий голос бойца.

— Гвардии рядовой Радин! — услышал Радин и, шагнув четким строевым шагом, стал возле комдива.

За проявленное мужество и отвагу в бою с немецко-фашистскими захватчиками, за доблесть в разведке гвардии рядовой Радин награждается орденом Отечественной войны 2-й степени и медалью «За отвагу».

— Поздравляю вас! — крепко пожимая руку Радину, сказал полковник. — От всей души рад за вас, дорогой товарищ! Но это еще не все, — улыбнувшись, продолжал комдив. — Читайте приказ Военсовета фронта! — сказал он адъютанту.

— Приказ Военного Совета по Западному Фронту от 2 сентября 1942 года, — звонким, высоким голосом читал адъютант, — …присвоить воинское звание майора и откомандировать в распоряжение штаба фронта. Командующий фронтом генерал-полковник Плотников. Член Военного Совета фронта генерал-лейтенант Сергеев. Начальник штаба генерал-лейтенант Пузыревский.

Гладышев взял у адъютанта четыре матово-красных шпалы и осторожно прикрепил к петлицам гимнастерки Радина.

— Поздравляю, товарищ майор. Будем надеяться, что встретимся еще не раз. Россия велика, очистим ее от фашистов не скоро, — сказал комдив.

— Товарищ майор, зайдите потом ко мне, кое-что о Четверикове узнал, — поздравив Радина, сказал Ефимов.

Через час, когда солдаты и офицеры возвращались к своим полкам, Радин вошел в палатку начподива.

Он уже раз двадцать ходил вокруг, ожидая, когда вернется Ефимов.

— Входи, товарищ Радин, — беря его под руку, сказал комиссар. — Новости есть, но… — он покачал головой, — не из добрых. — Комиссар помолчал, вглядываясь в побледневшее лицо Радина. — Новость тяжелая. Погиб генерал. В самом начале войны на одной из застав был и генерал Четвериков. Заставы, посты проверял. Чувствовал старый пограничник близость войны. Налетели было фашисты на заставу, где в эту ночь находился генерал, налетели и обожглись. Две роты немцев пошли на заставу в 90 человек, через день немцы еще две роты с танками и авиацию бросили. Девять дней, ты подумай, девять дней били фашистов пограничники, и люди, и патроны иссякли, а не могли фашисты взять заставу. Уже их армия далеко под Минском была, а застава все сражалась. Там и погиб Четвериков. Только трое и спаслись, они и рассказали все. Генералу Четверикову посмертно присвоили Героя Советского Союза.

— А как его семья?

— Вот этого не знаю. Женщин и детей он отослал в тыл, значит, и его семья своевременно эвакуировалась. Ну вот, уходишь от нас, счастливого тебе пути в жизнь… — сказал начподив. — Много ты пережил, брат, много. Но не озлобляйся, люди не виноваты в этом, — он вздохнул, побарабанил пальцем о край столика. — Уходишь, так вот что, дорогой товарищ. Комдив наш, Гладышев, ты его знаешь, человек хороший, достойный. Он просил меня вот эти его новые полковничьи галифе и гимнастерку тебе подарить. Да ты не красней, не отнекивайся… Неужели не понимаешь, что это от сердца он… И от меня тоже на память сапоги офицерские, шевровые, возьми. Мы тут остаемся, а тебе, может, в Москву придется ехать. Ты вот сидел, а мы нет, а думаешь, мало хороших людей ни за что посажали? — Он оглянулся и тихо сказал: — Многих… и тоже безвинных, а до нас, видно, черед не дошел. Так-то, друг.