Борис Никольский - Воскрешение из мертвых

Как менял он пиджак на бутылку вина, Веретенников помнит смутно. Но, наверно, все-таки обмен состоялся, потому что через некоторое время он обнаруживает себя уже без пиджака, в одной рубашке, сидящим за грязным, залитым пивом столиком, в какой-то замызганной забегаловке. Здесь людно, шумно, дымно. Однако в пьяной толчее внимание Веретенникова привлекают два человека. Это те самые — из органов. И странно: хоть они и сидят довольно далеко от Веретенникова, в другом углу забегаловки, однако сквозь гул пьяных голосов, шарканье ног и звяканье стаканов он совершенно отчетливо, от слова до слова, слышит все, о чем говорят эти двое. Такое впечатление, словно голоса их доносятся не издали, а звучат прямо в голове Веретенникова. Более того — Веретенников видит, как один из них специально перегибается через столик, чтобы говорить тише, он явно старается, чтобы окружающие не услышали его, и все-таки бормотание его, однотонное и угрожающее, тут же отдается в мозгу Веретенникова. Он понимает: эти двое сговариваются теперь убить его, Веретенникова. Они не догадываются, что он слышит их. Веретенников торопливо допивает вино и, стараясь не привлекать к себе внимания, выходит на улицу. На улице уже темно. Но странное дело — и здесь, на улице, он слышит все то же однотонное, угрожающее бормотание. Даже сквозь стены оно доносится до его ушей. А может, те двое тоже вышли сразу вслед за ним и теперь преследуют его, и только темнота скрывает их от его глаз? Иначе откуда же это так ясно различимое бормотание: «Надо убрать его, надо убрать. Он знает, что мы не из органов. Теперь надо убить его. Надо убить его…» В страхе Веретенников бросился бежать, споткнулся, упал, шатаясь, поднялся. Кажется, всё, отстали. Он тяжело дышал, был потен, гнетущий страх сжимал ему сердце. Он так и не понял, что это было — явь или бред. Всю ночь он петлял по городу. Голоса то возникали, то исчезали в его мозгу.

Утро застало его все в том же привокзальном сквере. Он чувствовал себя совершенно обессиленным. Тяжелые похмельные судороги пробегали по его телу. Он не знал, сколько дней прошло с тех пор, как он прилетел в этот город. Не мог ни сосчитать, ни вспомнить, как ни напрягался. Он вдруг обнаружил за собой еще одну странность: он совершенно не мог долго оставаться на одном месте. Стоило ему опуститься на скамейку, как к сердцу подступало какое-то сосущее беспокойство и гнало его дальше. Словно где-то там, впереди, на этих незнакомых улицах маячило его спасение. Однако, сделав круг, он снова, будто к магниту, возвращался к вокзалу.

Итак, он был один, в чужом городе, полураздетый, без вещей, без денег. Мрак, казалось, смыкался вокруг. Выхода он не видел. Если бы он знал, что все так кончится, если бы знал… Ведь что мешало ему добраться до своего дружка-приятеля, а там сиди-посиживай за столом, как все люди, пей сколько хочешь, хоть залейся, так нет же… Он проклинал себя за свою слабость, чувство угнетенности давило все тяжелее. И не избавиться, не спастись от этого чувства.

В кармане брюк он нащупал вдруг несколько последних монет. Слава богу, те двое — «из органов» — не позарились на мелочь. Или просто слишком спешили. Он разложил монеты на ладони и пересчитал их: шестьдесят семь копеек. Наверно, хватит на телеграмму. Дать матери SOS. А стоит ли?.. Какая-то апатия, ощущение бесполезности, бессмысленности всего, что бы он ни сделал, охватило его. Зачем? Что от этого изменится? Не лучше ли разом покончить со всем?..

Некоторое время он еще колебался. Но взгляд его уже тянулся к ларьку, где толстый кавказец торговал сухим вином в разлив. И тошнотворная слабость подкатывала к горлу. Ему казалось: он сейчас упадет. Было только одно средство преодолеть эту слабость.

Сжимая мелочь в кулаке, Веретенников подошел к ларьку и встал в хвост небольшой — три человека — очереди. Ожидание, даже столь недолгое, казалось ему нестерпимым. Солнечный свет был раздражающе, мучительно ярким. Наконец очередь его приблизилась, он протянул продавцу руку с прилипшими к ладони монетами, и в то же мгновение все начало меркнуть в его глазах… Последнее, что он запомнил, — это монеты, падающие на прилавок…

Вытащила его тогда из этой гибельной круговерти Клава. Если бы не явилась она, если бы не прилетела, едва узнав, что он в больнице, еще неизвестно, как все обернулось бы. Слишком мрачные мысли тогда его посещали. И как он повел бы себя, поднявшись с больничной койки, куда бы занесло его на сей раз, не окажись тогда рядом Клава, все это было покрыто мраком.

Клава привезла его в Ленинград. Для Веретенникова так и осталось тайной, откуда она достала деньги на дорогу, как сумела вывернуться при ее-то малом заработке. Тогда он этим особенно и не интересовался. И даже мысль о том, чтобы вернуть ей эти деньги, как-то не приходила ему в голову. Тем более что в Ленинграде он вскоре опять запил — до отдачи ли долгов тут было! А потом уже и окончательно разминулись их пути.

Теперь вся эта история вновь ожила в памяти Веретенникова.

— Я же твой старый должник… — посмеиваясь, сказал он.

— Какой ты должник, Веретенников… — отозвалась Клава. — Тебя нет в моей жизни. Понимаешь? Нет. А как может быть что-то должен человек, которого нет?

Эти слова покоробили Веретенникова. Даже если это была шутка, то слишком горькая.

— Как это меня нет? — сказал он с деланно-шутливой обидой. — Вот он я, весь перед тобой.

— Ладно, оставим этот разговор, Веретенников, — сказала Клава. — И давай-ка, пожалуй, прощаться. Мне пора.

— Но можно… — начал было он, однако Клава перебила его:

— Нет, Веретенников, нельзя.

Белесые бровки Веретенникова обидчиво шевельнулись:

— Но ты же даже не знаешь, что я хотел сказать! Ты даже не дослушала!

— Что бы ты ни сказал, Веретенников, все равно — нет. Бесполезно. — И, помахав ему рукой, она пошла из кафе.

Так они и расстались тогда, но встреча эта не осталась бесследной для Веретенникова. Он вдруг начал ловить себя на том, что все чаще и чаще думает о Клаве. Обычно все то, что так или иначе было связано с прошлой его — пьяной — жизнью, он старался отбрасывать, вычеркивать из своей памяти. А тут… До случайной этой встречи он и вспоминать-то почти уже не вспоминал о Клаве. Считал, что отрезана та полоса жизни начисто и навсегда. Казалось, Клава исчезла, растворилась в его прошлом с такой же естественной легкостью, с какой растворяется сахар в стакане чая. Или это действительно только казалось?..

Теперь Веретенникова томило ощущение недосказанности, которое оставалось у него после встречи с Клавой. Словно было нечто такое, что должен был и не сумел он тогда разгадать. Раньше он считал Клаву простенькой, наивной девочкой, вся она была на виду. Теперь же он вдруг почувствовал, что вовсе не так она проста — словно за те годы, пока они не виделись, в ней совершилась неведомая ему душевная работа, произошла какая-то тайная перемена, суть которой так и не мог ни понять, ни уловить Веретенников.