Борис Никольский - Воскрешение из мертвых

«Она стала независимой — вот что, пожалуй, главное, — думал Веретенников. — Что ж, тогда все верно, так и должно быть. Мы зависимы, пока любим. Независим тот, кто не любит. Она разлюбила меня, только и всего».

Однако подобные размышления лишь подогревали его интерес к Клаве.

Вообще последнее время он стал чаще раздумывать о собственной жизни. Если раньше, в прежние времена, только в минуты протрезвления его раздирали противоречивые мысли и чувства — от самопрощения до самобичевания, от глубокого раскаяния до утверждения собственного права делать все, что душа пожелает, — то теперь раздумья о себе, о своем прошлом и будущем, о смысле всего происходящего с ним занимали его едва ли не постоянно.

Он почти не работал. То есть каждое утро он исправно садился за письменный стол, даже закладывал чистый лист в свою старенькую, раздерганную пишущую машинку, но дальше этого обычно дело не шло. Зато мысли его катились легко и свободно.

Устинов во время своих сеансов, помнится, говорил: «Теперь, когда ваше сознание просветлено, когда вы решили раз и навсегда отказаться от алкогольного дурмана, когда вы ощутили достоинство трезвой жизни, вас непременно ожидает прилив творческих сил. Все здоровое, сильное, истинно человеческое в вашей душе, то, что прежде вы глушили, забивали, травили алкоголем, теперь возродится и оживет, вы почувствуете подъем духа, работоспособность ваша возрастет, вы снова ощутите уверенность в себе…»

Если Устинов имел в виду работу мысли, ее, так сказать, свободный полет, то он, безусловно, был прав. Если же он говорил о реальной, практической работе, работе пером, то тут дело обстояло далеко не так блестяще. И это, пожалуй, было главное, что тяготило Веретенникова.

Мать Веретенникова, в свои восемьдесят два года продолжавшая хлопотать по хозяйству, готовить, стирать, гладить, ходить по магазинам, была преисполнена радостного благоговения перед тем превращением, которое совершилось с ее сыном. Она жила в этой же коммунальной квартире, но в другой комнате, и в те утренние часы, которые Веретенников проводил за письменным столом, она старалась и появляться бесшумно, и вовремя приносить стакан с крепко заваренным чаем, и успевать первой на телефонный звонок, чтобы ответить с суровой и в то же время горделивой непреклонностью: «Позвоните позже. Он р а б о т а е т». Ее можно было понять. Она до сих пор еще не отвыкла вздрагивать при каждом звонке, как вздрагивала тогда — при многодневных его загулах, всякий раз ожидая, что сейчас придут и скажут: с вашим сыном несчастье… Иногда в те изматывающие душу дни ей хотелось разбить телефонный аппарат, вырвать с корнем розетку, отключить дверной звонок, чтобы не ждать, не мучиться. Но она не могла этого сделать: ведь каждый звонок нес и надежду — вот сейчас раздастся в трубке ослабевший, хрипловатый, покаянный голос ее сына: «Мама…» Столько лет она жила с невидимым, но так явственно и постыдно ощущаемым ею самой клеймом: м а т ь п ь я н и ц ы, что теперь, когда душа ее, наконец, распрямилась, когда позор этот, переживаемый ею с такой мучительной болью, остался позади, она словно бы старалась наверстать то, что было недодано ей жизнью, — возможность и право гордиться сыном…

Веретенникова же порой начинало раздражать это ее хождение на цыпочках, это многозначительно подчеркнутое: «О н р а б о т а е т». Он-то знал подлинную цену своему утреннему времяпрепровождению.

Рассказы не шли. То, что сочинял он прежде, казалось мелким, фальшивым, надуманным. Один только «Лесоповал», хранящийся в глубине стола, помогал ему не потерять окончательно веру в себя. Ведь мог же он! Мог!

Он извлекал на свет божий старую, в редакторских пометках рукопись и начинал перечитывать наугад выхваченные страницы. Ему казалось, что в этот момент с ним происходит нечто, похожее на подзарядку аккумуляторов. Он старался возбудить в себе ту энергию, тот безотчетный азарт, с которым писал когда-то эти страницы. Иногда это вроде бы удавалось. Он испытывал вдруг знакомое возбуждение, которое охватывало его прежде перед удачной работой. Но проходило время, и он убеждался, что обманывается. Мысли его разбредались, напрасно он побуждал себя сосредоточиться — ничего не получалось.

Тогда Веретенников начинал думать о том, что за последние годы он, вероятно, просто-напросто разучился работать. В конце концов, отсутствие тренировки не проходит даром. Да и ради чего стоит стараться? Во имя какой такой высокой цели? Все равно лучше Толстого, глубже Достоевского, сильнее Шолохова он не напишет — это уже ясно. Написать лучше Тютькина — велика ли честь? И не унизительно ли множить ряды средних писателей? Вообще, что значит «средний писатель»? Быть средним, рядовым инженером не стыдно, но быть с р е д н и м, р я д о в ы м писателем… Разве изначально эта профессия не подразумевает исключительности? И что же тогда обманывать себя?.. Не раз и не два предавался Веретенников таким размышлениям. Печальное чувство — чувство бесплодности охватывало его.

Но ведь было же… было же что-то! Он словно ходил по кругу. Или и правда «Лесоповал» явился его высшей точкой, пределом и смыслом жизни, его главным предназначением, оправданием его нелепого, в общем-то, существования, его главной и единственной книгой?.. И напрасно тогда он пытается высидеть еще что-то, напрасно делает вид перед другими и насилует самого себя… Все, что могло свершиться, уже свершилось. И незачем теперь заниматься самообманом.

Подобное смутное состояние духа, владевшее Веретенниковым, было одной из причин того, что он давно уже не показывался у Устинова. Да и дневник, который сначала он вел с немалым усердием по настоянию Евгения Андреевича, тоже забросил. С пьянством он покончил раз и навсегда, теперь это очевидно, а записывать в дневник свои сомнения, предавать бумаге свою душевную смуту — мало радости. Да и лень было, честно-то говоря.

Кроме того, время от времени мучили Веретенникова боли, просыпались, давали себя знать застарелые болячки. Причем болезни, которые к нему прицеплялись, почему-то всегда были какие-то постыдные, лишенные благородства. У кого инфаркт, а у него — геморрой, у кого остеохондроз, а у него — задержка мочи, у кого гипертония, а у него — фурункулез… Он никогда не заботился специально о своем организме, даже, можно сказать, не любил его, и организм, вероятно, платил ему теперь тем же. Он никогда не был брезглив, его никогда не смущала кое-как вымытая посуда в разного рода забегаловках и столовых, он, не задумываясь, пил прежде из одного стакана с совершенно незнакомыми людьми и, посмеиваясь, любил тогда повторять, что никакая зараза его не берет. Теперь выяснялось, что и это тоже было самообольщением. И, может быть, как раз в нынешнем физическом его состоянии и крылась истинная разгадка его творческого бесплодия?.. Но разве история литературы не знает случаев, когда изможденные, измученные болезнями люди создавали шедевры? Так что не в болезнях здесь дело, не в болезнях…