Борис Никольский - Воскрешение из мертвых

Чтобы добыть денег на жизнь, Веретенников хватался за любую случайную работу, беготне по редакциям он и посвящал обычно вторую половику дня. И, оказываясь теперь возле Дома книги, он невольно оглядывался по сторонам, словно надеясь снова увидеть в толпе Клаву. Что-то новое, казалось, вошло в его жизнь. Вдруг пробуждалась в нем какая-то иная — чувственная — память, и то, что, мнилось, было забыто прочно и навсегда: прикосновение рук Клавы, запах ее волос, мягкая округлость коленей, — все это внезапно оживало вновь и начинало волновать так, как не волновало никогда прежде… И он уже убеждал себя, что, наверно, именно этих переживаний и не хватало ему до сих пор, что как раз женщина и способна вывести его из творческого кризиса. Та холодность, суровость, с которыми Клава при встрече обошлась с ним, не очень смущали Веретенникова. Смешно было бы ждать, что она бросится к нему с распростертыми объятиями. Однако если она была в состоянии полюбить его тогдашнего со всеми его пьяными мерзостями, о которых и самому Веретенникову теперь вспоминать тошно, то неужели нынешний трезвый его облик и образ жизни оставят ее равнодушной?.. Так что придавать слишком большое значение тому «нет», которое произнесла Клава, Веретенников не собирался. Скорее всего она ждала, чтобы он проявил инициативу, чтобы с а м нашел ее. Она просто боялась показать, будто опять навязывается ему, боялась, что он может так подумать.

И все же что-то удерживало Веретенникова, что-то мешало ему набраться решимости и явиться вдруг по тому адресу, который еще хранила его память. Даже если она уже не живет там, ему наверняка подскажут соседи новые ее координаты. Но что же все-таки мешало ему? Что? Боязнь столкнуться вдруг со счастливым соперником, как говорили в старину, обнаружить, что жизнь ее уже определилась и устроилась без всякого его, Веретенникова, участия? Это страшило его? Нет, пожалуй, совсем нет. Он как-то почти не думал о такой возможности. Уж что-что, а дух неустроенности, неудачливости Веретенников умел ощущать. Сам такой.

И значит, было только одно обстоятельство, которое удерживало его от немедленного посещения Клавы. Ее соседи. Ее коммунальная квартира. Уж больно не хотелось Веретенникову вновь явиться на глаза ее соседям, перед которыми не раз и не два случалось представать ему в самом что ни на есть непотребном виде, которые вечно — и не без оснований — корили Клаву за лужу, оставленную им в туалете, за разбитый стакан на кухне, за внезапный ночной стук в дверь, каковым он возвещал тогда о своем прибытии, за прочие пьяные штучки. Стыдно, стыдно было ему опять показаться на глаза этим людям… Не станешь же всем и каждому втолковывать, что он теперь давно уже не такой, не тот, не прежний… Да и поверят ли… К тому же, объясняй не объясняй, а лужу в туалете все равно из памяти не выкинешь. Хоть и говорят: стыд, мол, глаз не выест, — а все же… Глаз, может, и не выест, а душу жжет. Так жжет, что иной раз и сил не хватает терпеть.

Впрочем, Веретенников уже знал, что стыд стыдом, а рано или поздно он все-таки переступит порог этой коммунальной квартиры, не будет же он весь век бродить по улицам в расчете на случайную встречу. И не детей, в конце концов, ему крестить с Клавиными соседями. Умел в свое время гадить — умей теперь людям в глаза смотреть. Так настраивал он себя, так убеждал и уговаривал. Он и не заметил, как постепенно, словно бы исподволь, Клава заняла едва ли не центральное место в его теперешней жизни.

Наконец он сказал себе: хватит. Надо что-то решать. Или ты идешь к ней, друг дорогой, или выбрасываешь из головы все эти ненужные мечтания. А то зациклился, как пацан, первый раз увидевший голую бабу. Довольно.

На следующий день вечером Веретенников уже стоял на лестничной площадке перед знакомой дверью. Сколько раз, бывало, ломился он в эту дверь по ночам!.. И как только Клава терпела тогда, как прощала…

Кажется, за прошедшие годы здесь ничего не изменилось: такие же, переполненные картофельными очистками, стояли ведра для пищевых отходов, так же тускло светила пыльная лампочка, и даже звонок на двери был вроде бы тот же — черный, с белой кнопкой… Разве что только настенный фольклор отражал движение времени: названия каких-то неведомых Веретенникову ансамблей были нацарапаны на лестничных стенах. Направляясь сюда, Веретенников не стал покупать ни цветов, ни торта: меньше всего ему хотелось сейчас выглядеть этаким галантным кавалером, торжественным визитером. «Шел мимо, решил заглянуть на огонек; авось, думаю, не прогонишь…» — что-то в этом роде собирался произнести он.

Дверь открыла Клава. И опять, как и в первую их встречу, какое-то непроизвольное движение испуга, словно она хотела то ли отшатнуться, то ли заслониться от него, почудилось Веретенникову.

— Привет! — с веселой небрежностью сказал он. — Шел вот мимо…

Он не договорил. Клава стояла на пороге, не впуская его в квартиру. И глаза ее смотрели на него с такой отчужденностью, с такой едва скрываемой ненавистью, что он растерялся.

— Чем обязана, Веретенников? — сказала она, по-прежнему не двигаясь с места. — Я, кажется, тебя не звала…

— Ах, простите, — сказал он, стараясь все обратить в шутку. — Я не думал, что здесь принимают только по официальным приглашениям.

— Не надо, Веретенников, не будь клоуном. Я устала и хочу спать. До свидания.

Только теперь Веретенников вдруг почувствовал, что от нее пахнет вином. Растерянность не отпускала его. Он не знал, что делать.

— Ну, извини, Клава… — пробормотал он. — Я не думал… Может быть, тогда в следующий раз…

— Я же, кажется, ясно сказала: всего хорошего. И никакого следующего раза. Я не хочу, Веретенников, понимаешь: не хочу! Мне неприятно тебя видеть. Хоть это-то ты понять можешь?

Лицо ее вдруг пошло красными пятнами. Видно, и ей нелегко давался этот разговор.

— Ну что ж, извини… — еще раз пробормотал Веретенников.

И дверь захлопнулась.

Ох, и саданул бы он в прежние времена по этой двери!

Зато тогда, выходит, его любили, а теперь — нет?..

Ошарашенный, сбитый с толку, Веретенников медленно спустился по лестнице и вышел на улицу.

Нет, никак не предполагал он, что таким странным образом завершится его визит. Еще час назад в глубине души он не сомневался, что Клава обрадуется ему, не может не обрадоваться. Вот уж поистине: только черт разберется в этой женской психологии! Когда мы валяемся в грязи, нас, выходит, любят, нас жаждут отмыть и поставить на ноги. А когда мы отмылись сами, нам, получается, нет прощенья? Странная логика! Ну и бог с ней, не переживать же из-за каждой бабы!..

«Вот уж дура, сама от своего счастья отказывается, — думал Веретенников через некоторое, время, продолжая шагать по улице. — Хотя с другой стороны… Шестидесятилетний пердун, бывший алкаш — велико ли счастье?.. Не верит, наверно, что я изменился, что со старым покончено… Да и как поверить — столько лет она меня лишь пьяным и видела…»