Борис Никольский - Воскрешение из мертвых

— По-моему, мы уклонились в сторону, — набычившись, сказал Устинов. — Я прошу вас дать мне четкий и ясный ответ: почему было сорвано заседание клуба? Кто дал такое указание?

— К чему этот прокурорский тон, Евгений Андреевич? Я думаю, он здесь совершенно неуместен, — с мягким нажимом произнесла Серафима Петровна. — Мы перед вами отчитываться не обязаны. Если дали указание — значит, сочли нужным.

— Что значит — сочли нужным? Что значит — сочли?! — тут же взорвался Устинов. — А что испытывают люди, когда приезжают издалека, с других концов города и утыкаются в запертую дверь, это вы сочли? Когда даже объяснить им толком, в чем дело, никто не считает нужным, — это, по-вашему, нормально?

— Не нервничайте, Евгений Андреевич, я вам еще раз говорю: не нервничайте. Если мы станем сейчас кричать друг на друга, это делу не поможет…

Чем больше взвинчивался Устинов, тем мягче, терпеливее, рассудительно-спокойнее становилась Серафима Петровна. Сейчас, когда в кабинете появился третий человек — наблюдатель, зритель, — ей, казалось, доставляло особенное удовольствие играть эту роль: роль мудрой, сдержанной, корректной руководительницы и советчицы, понимающей и заранее готовой простить невыдержанность своего собеседника, его заскоки и бестактные выпады.

Устинову, как всегда в минуты раздражения, вдруг начинала мешать изувеченная, словно бы сведенная судорогой рука, он не знал, как ее пристроить.

— Если хотите знать, — продолжала Серафима Петровна, — я всегда была вашей защитницей. Но своими необдуманными высказываниями вы, честно говоря, просто выбиваете почву у меня из-под ног. А если на то пошло, претензии к вам сегодня предъявляются весьма серьезные, причем претензии, я бы сказала, политического характера…

— Именно? — с нервной быстротой спросил Устинов.

— Пожалуйста. В горком партии, например, поступили сигналы о том, что вы на заседаниях клуба утверждали, будто государство наше спаивает народ. Я лично конечно же не хочу верить, что вы могли сказать нечто подобное, но ведь недаром говорится, дыма без огня не бывает. Значит, было что-то, что дало возможность именно таким образом толковать ваши слова. Вы должны помнить, что в идеологической работе, а именно так и только так мы и расцениваем работу вашего клуба, не может быть неточных формулировок. Любая неточность, двусмысленность — это идеологический брак, иного подхода быть не может.

— Нет, все-таки это любопытно, — вмешался в разговор Щетинин. — Давайте поставим точки над «i». Обвинения слишком, мне кажется, серьезны, чтобы от них так легко отмахнуться. По сути, вас обвиняют в том, что вы клевещете на наше государство. Сами подумайте: сказать, будто государство спаивает наш народ, — разве это не клевета?..

— А вы считаете — не спаивает? — перебил его Устинов.

Щетинин распахнул глаза от неожиданности и изумления. Брови его вскинулись.

— Вы что, это серьезно?

— Да, вполне, — сказал Устинов. — Я именно так и считаю и скрывать этого не собираюсь. Я и в ЦК об этом намерен писать.

— Ну, знаете ли… — Щетинин развел руками и взглянул выразительно на Серафиму Петровну. Та молчала, поигрывая шариковой ручкой.

— Ну, знаете ли… — повторил Щетинин. — У меня нет слов. Если человек, которому доверен важнейший участок идеологической работы — борьба за трезвость, за культурный до́суг, начинает говорить с голоса вражеской пропаганды, то это уже, понимаете ли, ни в какие ворота не лезет. Вы же член партии, кажется?

— Да, коммунист.

— Так как же вы тогда можете!.. — Голос Щетинина вдруг поднялся до обличительных высот: — Коммунист! Как позволяете себе!

— Вот потому и позволяю, что коммунист, — в душе Устинова все клокотало, и слова эти он произнес резко, так же, как и Щетинин, на повышенных нотах. — Потому и позволяю, что коммунист, — повторил он. — Совесть партийная не дает мне права молчать.

— Ваши утверждения голословны, — сказал Щетинин. — Вы факты, факты давайте.

Изувеченная рука Устинова дернулась.

— Факты? Да пойдите на улицу, они на каждом углу, эти факты, стоят, у каждого пивного ларька, у каждого магазина… Или вам цифры нужны? Так вы, я думаю, лучше меня должны знать, сколько водки продается каждый день в наших магазинах, сколько выпивается бормотухи, сколько людей ночуют в вытрезвителях, сколько прогулов совершается по пьяной лавочке… А бесконечные банкеты, торжества — эти официальные пьянки!.. Нет беды сегодня для нашего общества более страшной, чем пьянство. И грош нам цена, если мы не скажем об этом в полный голос…

— Успокойтесь, Евгений Андреевич, — примирительно сказала Серафима Петровна. — Все, о чем вы говорите, нас, поверьте, тревожит не в меньшей степени, чем вас. Только это еще все-таки не повод для далеко идущих политических обобщений. Что ж делать… — Она вздохнула. — Государство пока вынуждено продавать и вино, и водку. Вы не хуже меня знаете, н а ч т о нам нужны вырученные средства. И значит, наша с вами задача сегодня научить людей культурному, разумному отношению к спиртным напиткам…

— Ложь! — воскликнул Устинов в ярости. — Вот это и есть ваша главная ложь! Вы не за трезвость боретесь, вы за культурное питие ратуете! Как будто пьянство когда-нибудь гложет стать культурным! В этом-то мы с вами не сходимся и не сойдемся никогда! Учить к у л ь т у р н о травить свой мозг — может ли быть больший абсурд, большая дикость?..

— Да вы у нас просто проповедник, Евгений Андреевич, — смеясь, сказала Серафима Петровна. От нее словно бы отскакивали все выпады Устинова. — Вам бы только с амвона проповедовать.

Устинов махнул рукой и замолчал, отвернувшись, глядя в окно.

— Серафима Петровна права, — сказал Щетинин, воспользовавшись паузой. — Беда наша, русских, в том, что мы не умеем пить. В других странах вон… возьмет человек рюмочку и сидит над ней два часа, а мы…

— Да что вы знаете о других странах, — устало отозвался Устинов. — Вы сами-то, кстати сказать, пьете? — Его пристальный взгляд изучающе прошелся по лицу Щетинина.

Игорь Сергеевич возмущенно передернул плечами.

— При чем тут я? С какой стати я должен давать вам отчет?

Устинов усмехнулся и покачал головой. И тут в разговор опять вступила Серафима Петровна.

— Евгений Андреевич у нас максималист, — сказала она. — Заносит вас порой, Евгений Андреевич, ну, признайтесь, что заносит, вы и сами это хорошо понимаете, не правда ли? В запальчивости, я по себе знаю, чего, бывает, не скажешь. Кто из нас не ошибается? Нет таких. Важно ведь самокритично уметь себя оценивать, ошибки свои иметь мужество признавать, а не упорствовать из чистого принципа. Вы сейчас, Евгений Андреевич, с нами лишь из принципа не хотите согласиться. Зачем это? Дело от этого не выиграет, да и вам худая слава к чему, не так ли? — Она участливо улыбнулась. — В общем, я думаю, так. Споры спорами, а работа работой. И никто ответственности нашей за чистоту идеологической линии не отменял. Это я вам, Евгений Андреевич. Делайте выводы. Считайте, мы вас предупредили. Заседайте, руководите своим клубом, дело это, я повторяю, хорошее, нужное, но про наш разговор не забывайте. Ну а Игорь Сергеевич непременно побывает у вас, посмотрит, послушает — с выводами мы вас потом познакомим. Договорились? Нет возражений? Вот и прекрасно, желаю успеха. Тогда вы, Евгений Андреевич, свободны, а вас, Игорь Сергеевич, я попрошу немного задержаться…