Борис Никольский - Воскрешение из мертвых

Так что, выйдя из дома Устинова, он в первую минуту остановился, словно бы оглушенный, ошеломленный тем, что жизнь, оказывается, как ни в чем не бывало продолжалась и без него. Такое чувство он испытывал прежде, еще в детстве, когда после долгой болезни, после вынужденного томительного затворничества ему разрешали, наконец, выйти во двор. Весь окружающий мир виделся в каких-то резко-отчетливых очертаниях — будто сквозь свежепромытое стекло. Ощущение собственной слабости, неуверенности, точнее — некой словно бы невесомости перемешивалось сейчас с чувством радостного ликования оттого, что ты жив, ты выкарабкался, ты есть, ты снова приобщен к этому живущему независимо от тебя зыбко-прозрачному миру.

«Я кажусь себе человеком, который долго пробирался через трясину, и вот теперь, когда впереди вдруг обнаружилась твердая земля, он, этот человек, неуверенно трогает ее ногой, опасаясь, что это только иллюзия, мираж, и почва опять начнет предательски проседать и тянуть за собой…» — так уже позже запишет Ломтев в своем дневнике, в своем самоотчете, предназначенном для Устинова.

А тогда, в первые минуты, он еще некоторое время стоял во дворе, возле парадной, откуда только что вышел, и молча щурился на солнце, чувствуя легкое головокружение. Был день, солнце светило вовсю, маленькие ребятишки возились в песочнице, веселый эрдельтерьер, погавкивая от избытка чувств, носился кругами возле них.

«Ну чем не сюжет для фантастического рассказа? — подумал вдруг Ломтев. — Переход из одного измерения в другое». Разве не это сейчас совершается с ним?

«Инопланетянин, — сказал он сам себе. — Я действительно инопланетянин. Надо заново привыкать и обживаться в этом мире».

«…Честно говоря, я даже не ожидал, что так легко выдержу свое первое испытание — путь до вокзала. Мне даже не пришлось, подобно отцу Сергию, бороться с многочисленными искушениями. Я словно бы просто забыл о них. Я проделал этот путь на удивление спокойно — будто и не было вокруг ни пивных ларьков, манящих к себе, ни магазинов, ни рюмочных. И самое поразительное, что мне не понадобилось преодолевать себя, совершать над собой усилие — я не ощущал внутреннего напряжения, внутреннего разлада, когда желание тянет в одну сторону, а совесть, разум — в другую, ничего этого не было, вот что главное. Трудно поверить, мне и самому это кажется почти чудом, но это действительно так. Да, конечно, у меня и раньше бывали целые дни, а то и недели полного воздержания от алкоголя, когда я не прикасался ни к рюмке, ни к пивной кружке, но чего мне это стоило!.. Тогда я… как бы это сказать поточнее… тогда я словно бы ощущал постоянное насилие над собой, словно бы шел на некую жертву, держал себя в узде, образно говоря. Но тайная-то мысль, тайное-то желание никуда не уходили, не исчезали, оставались во мне, загнанные внутрь, и оттого, пожалуй, еще более грозные. А сейчас… Сейчас спокойствие мое было е с т е с т в е н н ы м.

Кто-нибудь, прочитав эти строчки, наверняка усмехнется: подумаешь, мол, подвиг — дойти до вокзала и не напиться! Однако для меня это действительно было событием…» — так писал Ломтев впоследствии на страницах своего дневника.

А тогда он и правда добрался до вокзала без происшествий, как бывало лишь в прежние, давние, трезвые его времена. Однако в поезде, в дневном экспрессе, когда он занял свое место, его, как выяснилось, подстерегало еще одно испытание. По соседству с Ломтевым в кресле обосновался грузный, неопрятно одетый пожилой мужчина. Ему было жарко, пот скатывался по его багровому, отекшему лицу, мужчина поминутно отирал щеки и шею грязным платком, от него несло перегаром и дешевым одеколоном. Лицо его, полное, с масляно поблескивающими, заплывшими глазками могло бы показаться лицом чревоугодника и сластолюбца, если бы не нездоровая одутловатость, заставляющая предположить, что уже не плотские радости, а недуги занимают главное место в жизни этого человека. Впрочем, такое впечатление оказалось обманчивым. Едва устроившись в кресле, он подмигнул Ломтеву и похлопал себя по оттопыренному карману поношенного, засаленного пиджака: «Порядок в танковых войсках!» Его пропотелая и тоже мятая, с оторванными пуговицами рубашка была распахнута и открывала багровую шею, а небольшие глазки смотрели сейчас на Ломтева с хитроватой мужицкой самоуверенностью. Весь его облик, свидетельствующий о давно уже длящемся загуле, и стойкий запах немытого тела, пота и перегара были неприятны Ломтеву, но не мог же он сказать сейчас своему соседу: «Вы мне неприятны. Отодвиньтесь, пожалуйста». Нет, не принято, не заведено у нас таким образом обращаться с пьяными. Да и сам Ломтев — сколько раз заваливался, случалось, в вагон поезда сильно на взводе, с бутылкой, засунутой в портфель или карман, и управлялся затем вместе со случайным попутчиком, а то и в одиночку с этой бутылкой! Пил, бывало, прямо из горла, и разве задумывался он тогда о своих соседях по купе, до них ли ему было! Более того — отчего-то казалось ему тогда, что все непременно должны разделять пьяный его кураж, одобрять и поддерживать, а то даже и восхищаться им. И правда, разве не принято издавна у нас на Руси восхищаться пьяной удалью? Наверняка такое же чувство испытывал сейчас и этот грузный, изрядно уже накачавшийся сосед Ломтева. И Ломтеву ничего не оставалось, как изобразить на своем лице подобие ответной улыбки.

Поезд еще не тронулся, а сосед Ломтева уже раздобыл у проводницы два картонных стаканчика — он был оживлен, деятелен, суетлив: кому-кому, а уж Ломтеву отлично было знакомо подобное состояние радостного воодушевления перед выпивкой. С игриво-грубоватой бесцеремонностью сосед подтолкнул Ломтева:

— Ну что, мужик, примем по махонькой? Чтобы тормоза не скрипели.

Ломтев отрицательно покачал головой.

— Я не пью, — сказал он.

— Да ну?! — поразился сосед. — Не заливай. Знаешь, кто нынче не пьет?

— Знаю, — сказал Ломтев.

— А знаешь, так и не разводи мутотень.

Он ловким, привычным движением зубами откупорил бутылку, разлил вино по стаканчикам. Запах дешевого портвейна ударил в нос Ломтеву.

— На, держи, парень!

— Я же сказал: я не пью, — уже с некоторым раздражением повторил Ломтев.

С какой, спрашивается, стати должен он что-то объяснять этому совершенно постороннему человеку? Едва ли не оправдываться перед ним? С чего? Уже сама по себе необходимость по его милости подвергаться подобному испытанию-искушению казалась сейчас Ломтеву тягостной и отвратительной. Однако сосед его с назойливо-радостной общительностью продолжал упорно совать ему картонный стакан с портвейном. Вино плескалось на брюки, но он, казалось, не замечал этого.

— Пей, говорю, коли дают. У меня еще есть в загашнике. Не сомневайся. До самой Москвы хватит.