Борис Никольский - Воскрешение из мертвых

«За что — за это? — тут же спрашивал я себя. — За свободу, которая на деле оборачивалась лишь еще большей несвободой, еще большей зависимостью и униженностью? За общительность, или, проще говоря, болтливость, которой ты сам потом стыдился? За уверенность, которая оказывалась потом лишь пустым пьяным бахвальством? За э т о стоит платить?..»

«Ну хорошо, — тут же говорил я себе. — И все же разве пьянство мое не было пусть нелепой, негодной, стыдной, но все же попыткой вырваться из раз и навсегда заведенного круга обыденной тусклой жизни, из этой гнетущей необходимости быть к а к в с е, жить теми же убогими, шкурническими, эгоистическими заботами — будь то заботы о продвижении по службе, о престижности, о материальном достатке, которыми живут многие и многие?.. Разве пьянство мое не было своего рода протестом против пребывания в этом человеческом муравейнике, разве не порождалось оно, пусть отчасти, но все же стремлением отстоять право на свою индивидуальность, на свою неповторимость, на свою непохожесть? Или — разве не было оно в то же время реакцией на страх перед небытием, которое ожидает нас всех, защитным, наркотическим средством, попыткой снять вечную боль, вечный ужас перед той тьмой, которая предуготована всем нам? И разве те страдания, которые я причинял своим близким, не оплачены в полной мере моими собственными страданиями, и разве в этих страданиях не заложен путь к очищению?..

Так что вопрос этот: «А что взамен?» — не так уж нелеп, как могло бы показаться…»

«Действительно, что взамен? — думал Ломтев, глядя в окно, на уже скрытый сумерками, пролетающий мимо лес — Что взамен? Неужели я и правда так уж отвык от нормальной, здоровой человеческой жизни, что она кажется мне либо невозможной, либо пустой и бессмысленной?..»

Сосед его вдруг дернулся, открыл мутные глаза, с трудом, видно, соображая, где он и что с ним, потом рука его потянулась к бутылке, в которой на дне еще плескались остатки портвейна. Он удовлетворенно хмыкнул, поднес бутылку ко рту, зажмурившись, начал пить. Струйки вина потекли по подбородку. Потом он ткнул пустую бутылку под ноги, на пол вагона, невнятно и хрипло выругался, сплюнул прямо на пол и уснул снова. Казалось, и не человек вовсе, а некое животное, лишенное разума, издававшее резкий, неприятный запах, ворочалось сейчас в кресле рядом с Ломтевым.

«Так вот и я… так вот и я…» — подумал Ломтев.

Странное дело, но и прежде, в годы своего пристрастия к вину, он, когда случалось бывать в трезвом состоянии, всегда испытывал нечто вроде презрительного отвращения к пьяным, не выносил их, словно стремясь хотя бы таким образом исключить себя из их числа, отмежеваться от них, провести между собой и ими заградительную, защитную черту. Подобное же презрительное отношение к «алкашам» он замечал и у других пьяниц, совсем недалеко ушедших от тех, кого они так старательно презирали.

Скоростной поезд продолжал стремительно нести Ломтева вперед, к дому. Стучали колеса, мерно покачивался вагон, большинство пассажиров уже дремали, откинувшись на спинки кресел. И Ломтев не заметил, как уснул тоже.

Впрочем, сон был какой-то странный, ему казалось, вроде бы и не спал он вовсе. Просто он увидел себя вдруг в какой-то незнакомой комнате, обставленной казенной мебелью. Номер гостиницы, что ли. Какие-то люди с неразличимыми лицами окружали его. Кто-то принес бутылку сухого вина. Стаканов не хватило, и Ломтеву налили вино то ли в какое-то блюдце, то ли в пластмассовую вазочку. И он, наблюдая за тем, как пустеет бутылка, вдруг испытал томительное раздражение оттого, что людей много, а вина мало — одна бутылка на всю компанию. И уже напряженно и беспокойно заработал мозг: куда бежать, где достать еще? И тут же вместе с этой раздраженной озабоченностью явилась вдруг тягостная мысль: «Значит — опять? Снова — все то же самое? Выходит, замкнутый круг? Не вырваться…»

Он тут же проснулся, пришел в себя, пытаясь стряхнуть это тягостное отчаяние, и с облегчением, с радостью вдруг понял, что все это и правда только приснилось, только почудилось ему. Какое, оказывается, это счастье — ощутить себя трезвым и чистым! Вот тебе и ответ на вопрос: «А что взамен?» Вот и ответ…

Ломтев посмотрел на часы: до прибытия в Москву оставалось еще немало времени, но он уже отчетливо, почти физически ощущал, как мечется сейчас по квартире Светлана, охваченная тревогой и надеждой, желая верить и не веря в те слова, которые произнес он сегодня, разговаривая с ней по телефону: «Все нормально, Света, все нормально. Можешь больше не беспокоиться за меня». Он специально сделал нажим на слово «больше». «Не знаю, Витя… Я ведь уже и з в е р и л а с ь, — ответила она ему. — У меня сил больше нет…» И столько муки, столько горькой безнадежности было в ее голосе, что Ломтев сглотнул внезапно подступивший комок к горлу. Именно теперь, когда ему так нужна была ее поддержка, ее вера в него, она и хотела поверить и не могла. «У меня сил больше нет…» Сколько же надо было ей выстрадать, пережить, познать лжи и грязи, чтобы сказать теперь так, чтобы смириться с собственной беспомощностью и бессилием изменить что-либо… А ведь прежде она всегда с готовностью хваталась за любой росток надежды, за любой просвет, — готова была и прощать, и верить ему, и плакать вместе с ним… Все было, все…

Он снова уснул, и сон его на этот раз был легким и спокойным, без всяких видений. Время от времени он просыпался и засыпал снова, а пробудился окончательно, когда поезд уже подходил к Москве. Ломтев прильнул к стеклу, там, за окном, пробегали огни знакомых пригородов. За спиной его хрипло бормотал что-то еще не до конца очнувшийся сосед, но Ломтев не слушал его. Волнение — до внезапной слабости во всем теле — охватило его. Он прижимался лбом к стеклу, а навстречу уже наплывал освещенный перрон Ленинградского вокзала, маячили уже за окном первые фигуры встречающих. Ломтев искал глазами Светлану. Сколько раз, бывало, вываливался он из вагона навстречу ей пьяный, или озлобленно-томимый тяжелым похмельем, или размягченно-виноватый, с глуповатой хмельной улыбкой — каким только не приходилось ей видеть его!.. Понимал ли он, чувствовал ли тогда, на какую боль, на какой стыд обрекает ее, думал ли об этом?..

«Кончено, кончено… теперь кончено с этим… — мысленно повторял он. — Теперь все будет по-другому».

И тут он увидел Светлану. Ее лицо в отсветах перронных фонарей казалось неестественно бледным. И напряжение, и тревогу, и робкую надежду, и неуверенность — все это успел прочесть на ее лице Ломтев, прежде чем их глаза встретились, прежде чем она увидела его. Выражение все той же робкой, ищущей надежды, которое он уловил на ее лице, было и в ее взгляде. Беззащитность ребенка — вот что ощутил сейчас в ее глазах Ломтев. И это ощущение разом отозвалось в его душе ответной нежностью — такой сильной, почти невыносимой, какую он не испытывал никогда прежде.