Борис Никольский - Воскрешение из мертвых

Но в это мгновение чья-то рука, сильно ухватив его за плечо, отодвинула Ломтева от окна. Это ожил пьяный его сосед. По-прежнему держась за Ломтева, словно бы даже полуобняв его, он бессмысленно таращился на перрон.

— Щас… щас… мы с тобой, парень… рванем… щас… — бормотал он.

Ломтев резко отодвинул его и начал торопливо пробираться к выходу. Наконец он выскочил на перрон. Светлана словно бы в нерешительности стояла чуть поодаль, всматриваясь в него. Этот ее изучающе-беспокойный взгляд был хорошо знаком Ломтеву.

— Света! — сказал он.

— Боже мой, Витя, ты опять!.. — с тихим отчаянием проговорила она. — Ты опять пил! Кто это с тобой? С кем ты ехал?

Мгновенное раздражение взметнулось в душе Ломтева. Нет, не такой представлялась ему эта встреча. А впрочем, чего он ждал? Что его встретят с духовым оркестром? С цветами? Понесут на руках?

— Да ты что, Света! — возмущенно сказал он. — С чего ты взяла? Не пил я ни с кем, разве ты не видишь?

— Я вижу, я все вижу… — быстро, все с тем же отчаянием говорила она. — Ну зачем ты, Витя? Ты же убиваешь себя! Я так надеялась, а ты…

— С чего ты взяла, с чего ты взяла… — в растерянности, не зная, как переубедить ее, повторял Ломтев.

Он чувствовал свое бессилие что-либо доказать. Слишком часто обманывал он Светлану, слишком часто черное выдавал за белое, лгал и изворачивался перед ней, и вот теперь, когда он был на самом деле честен и чист перед ней, она сама оказывалась уже не в состоянии поверить ему. Что ж, видно, еще и через это испытание предстояло ему пройти.

— Да посмотри, Света, я же совершенно трезвый, неужели ты не видишь? — в бессильном отчаянии твердил он. А какой-то иной, внутренний голос уже звучал раздражающе-злобно в его мозгу: «Какого черта я, собственно, должен ей что-то доказывать? И ради чего, спрашивается, все мои усилия, старания, жертвы, если мне все равно не верят, если в ее глазах я все равно остаюсь пьяницей?»

И уже чувствовал Ломтев: еще немного, и он сорвется. Безрассудная ярость нарастала в нем, и он уже не в силах был с ней справиться.

И в этот момент Светлана вдруг неуверенно прикоснулась к его руке.

— Витя, прости меня, я не знаю, что со мной… — сказала она, и слезы прозвучали в ее голосе. — Я ничего не знаю… Я так хочу верить… И боюсь… не могу… Ты прости меня, Витя…

Она остановилась и подняла к нему свое бледное лицо. И разом вдруг все нервное напряжение последних дней прорвалось в душе Ломтева.

— Света… — сказал он, гладя ее руку. — Света… Я так… Я… — и не договорил, не смог больше произнести ни слова.

В понедельник в третьем цехе произошло ЧП.

Двое рабочих повздорили между собой, дело дошло до рукоприкладства, в результате один из них был доставлен в медпункт с разбитой головой.

Когда Щетинин пришел в медпункт, пострадавший был уже перевязан. Им оказался пожилой слесарь Александр Петрович Ягодкин, или попросту дядя Саша. Совсем недавно — припомнил Щетинин — его чествовали как одного из ветеранов завода. А теперь он сидел на затянутой клеенкой узкой койке, еще не остывший от пережитого возбуждения, и на худом, бледном лице его воинственно сверкали из-под седых косматых бровей глубоко запавшие глаза.

— …А он, понимаешь, стервец, чего удумал. Только я к нему спиной повернулся, он меня железякой по голове и долбанул. А все водка. Она кого хошь зверем сделает.

— Дядя Саша, ты по порядку давай, — сказал Щетинин. — С чего у вас началось-то?

— Да с того и началось. Я, понимаешь, давно уже приметил неладное. Понедельник, известное дело, тяжелый день: кто с похмелья мается, гляжу, все поближе к Федьке жмутся. Лечатся, одним словом. А он знай себе рубли собирает. Я к нему: «Ты что ж, говорю, сволочь такая, делаешь, зачем работяг спаиваешь?» А он мне: «Ты, говорит, дядя Саша, не в свое дело не суйся. А то умою так, что не обрадуешься. Чья бы корова мычала, а твоя бы молчала, давно ли ты сам таким был? Я ли тебя не опохмелял? Или забыл, может?» Это он мне, значит. А я ему: «Нет, Федька, погань ты вонючая, ничего я не забыл. И ты мне мои старые грехи в нос не суй. Я за них вполне рассчитался. Ты лучше о себе подумай». Ну, слово за слово. Потом я повернулся, он тут и огрел меня по голове…

— Так вдруг и огрел? — переспросил Щетинин, стараясь не обнаруживать раздражения, которое постепенно закипало в нем. Уж очень некстати сейчас было это ЧП. На заводе комиссия работает, проверяет идейно-воспитательную работу, эффективность ее анализирует, а тут — на тебе! — Ты, дядя Саша, может, оскорбил его, обругал как-то, с чего он руку-то на тебя поднял? Обидное что ему сказал?

Дядя Саша пожал плечами.

— Да разве упомнишь, какие я там слова говорил…

— А «погань вонючая» да «сволочь» — это как по-твоему?

— Как? Да его, мозгляка этого, я думаю, как ни обложи — все мало будет. Я уж говорил Петровичу, мастеру нашему: убери ты эту гниду, а то неровен час, руки о него замараю…

— А что он?

— Ну, а что он… Он и сам не прочь приложиться, особенно в понедельник. Его тоже но утрам, бывает, колотун бьет — тут не только к Федьке побежишь, перед врагом заклятым на колени встанешь, не знаю я, что ли… Сам такой был.

Щетинин укоризненно покачал головой.

— Тебя, дядя Саша, послушать, так у вас не цех, а прямо распивочная какая-то…

— А не так разве?

— Ну не знаю… — озабоченно сказал Щетинин. — Нам, во всяком случае, сигналов не поступало.

— Сигналов! — усмехнулся дядя Саша. — Кто сигналить-то тебе будет? Алкаш алкаша никогда не выдаст, это железное дело. Продать продаст за стакан водки хоть друга, хоть брата родного продаст, а выдать — не выдаст. Это точно. Круговая порука. Мне Федька того и простить не может, что я этот круг порушил.

Щетинин молча, нахмурясь, слушал его. И умом, и чувством Игорь Сергеевич конечно же разделял дяди Сашину правоту, его возмущение и обиду, понимал, что случай действительно произошел в высшей степени безобразный, дикий, история эта, разумеется, должна получить огласку, рабочий, поднявший руку на своего товарища, такого же рабочего, будет наказан со всей строгостью, двух мнений тут быть не может, но в то же время, как бы параллельно с подобным восприятием события, уже работало некое в т о р о е, з а щ и т н о е его сознание, словно бы автоматически, сами по себе уже включались некие предохранительные реле, мысль его настойчиво и беспокойно уже пыталась взвесить и оценить все происшедшее с точки зрения выгоды или невыгоды, пользы или вреда случившегося, последствий его не для конкретного дяди Саши, который сейчас сидел перед ним, а для всего завода, всего коллектива, всего общества, если угодно. Он, Щетинин, не имеет права предаваться эмоциям, как бы благородны они ни были, он должен взглянуть на все происшедшее с учетом общих задач идейно-воспитательной и идеологической работы. Нельзя зацикливаться на одном конкретном событии. В конце концов, то, что так драматично воспринимается сейчас дядей Сашей, вовсе не типично, вовсе не характерно в масштабах всего завода. Более того, ЧП это, если его излишне акцентировать, способно создать попросту искаженную картину, ошибочное представление о состоянии заводских дел, безосновательно опорочить, по сути дела, весь многотысячный коллектив, бросить тень на рабочий класс в целом. Оправданно ли это? И кому в конечном счете окажется это выгодным с идеологической точки зрения? В конце концов, дядя Саша сам тоже из этих, из бывших алкашей, у него свои счеты с этим Федькой, он сам признает это. Нет, разумеется, случай возмутительный, выходящий за всякие рамки, и оставлять его без последствий никто не собирается, однако и раздувать его, создавать вокруг него ненужный ажиотаж тоже было бы политически неверно.