Борис Никольский - Воскрешение из мертвых

— Ну что? — спросила Серафима Петровна, когда дверь за Устиновым закрылась. — Какое впечатление?

— Сектант, старовер какой-то, — сказал Щетинин. — А если серьезно, то я бы прикрыл эту лавочку. Ни черта он, по-моему, не понял и не собирается понимать. Наломает он там дров, в этом своем клубе, вот попомните мое слово. Государство спаивает народ! Это ж надо до такого додуматься! Да раньше бы за одно такое высказывание… А мы теперь церемонимся. Распустили людей, разбаловали.

— Вы так думаете? — нерешительно произнесла Серафима Петровна. — Тяжелый он человек, это верно, неуправляемый, трудно с ним. Но с другой стороны… Пьяницы у него ведь действительно пить перестают, вы вот туда пойдете, сами увидите… И с алкоголиками он возится. Кто еще с ними возиться будет?

— Что-то я не особенно во все это верю, — отозвался Щетинин. Может, он сам себе цену набивает, рекламу создает. Это еще вопрос, кого он там из своих алкоголиков воспитывает. При его-то идеях. Вообще, между нами говоря, человек, который совершенно не пьет, для меня лично всегда немного подозрителен. Это — как камень за пазухой. Тут обязательно либо болезнь, либо ханжество, либо своекорыстные интересы… Что хотите со мной делайте, а вот нет у меня к таким людям доверия…

Серафима Петровна засмеялась и погрозила ему пальцем:

— Хорошо, что Устинов вас не слышит, а то…

— …Убил бы, непременно убил бы! — подхватил ее фразу Щетинин, тоже смеясь. — А что, жалобы на него анонимные?

— Нет, почему же, вот можете посмотреть, — и Серафима Петровна извлекла из стола листок с плотным машинописным текстом: — Доктор наук подписал, его — кстати, бывший сослуживец. Снетковский. Вот взгляните, пожалуйста.

Щетинин взял письмо, пробежал его глазами.

— Тю-тю-тю! — присвистнул он вдруг. — Да вы читали, что здесь написано?! «В бытность свою в институте Устинов Е. А. неоднократно высказывался в поддержку так называемого академика Сахарова, чему есть многочисленные свидетели…» Ничего себе! Это почище любых рассуждений о причинах пьянства, это, знаете ли, политической провокацией пахнет! Что же мы с ним церемонимся? Это что, действительно так, а, Серафима Петровна?

Она развела руками.

— Проверяем. Вот и вас потому привлекли — помочь. В том-то, Игорь Сергеевич, и сложность нашего положения, что с одной стороны такие сигналы, а с другой — партком завода, где Устинов ведет антиалкогольный профилакторий, Устинова поддерживает, они за него руками и ногами. Говорят, он им людей в строй возвращает, даже таких, на ком давно крест поставили. Да к тому же и сам Устинов все же фронтовик, инвалид войны, член партии с сорок третьего… как тут ему не доверять?..

— Нда… — Щетинин озабоченно покачал головой. — И все-таки прощать такие вещи…

— Нет-нет, разумеется, если это подтвердится… — заторопилась Серафима Петровна. — Хотя знаете… — тут она опять пошуршала какими-то бумажками. — Справедливости ради надо сказать, приходят на него не только жалобы, есть и благодарственные письма. Да еще знаете какие прочувствованные!.. Вот жена, например, бывшего алкоголика пишет…

И едва Серафима Петровна произнесла слово «жена», как Щетинин мгновенно вспомнил, где и когда слышал он эту фамилию: «Устинов». Ну конечно же его благоверная… со своими дурацкими советами… есть, мол, один человек…

Черт подери, он чуть даже не плюнул с досады. Настроение его сразу испортилось.

— Жены, они такие, — вставая, сказал он с кривой ухмылкой, — они что хочешь напишут…

А Устинов в это самое время уже торопился дальше по все тем же своим делам. Путь его лежал в редакцию еженедельника. Разговор в райкоме лишь ненадолго вывел его из себя, теперь же он снова был целеустремлен и сосредоточен.

В общем-то, он мог быть доволен: клуб будет продолжать работать, это главное. Все остальное перемелется. К чему, к чему, а к синякам и шишкам, к начальственным окрикам и запретам Устинов давно уже привык. А точнее сказать — приспособился. Его выгоняли в одну дверь, он тут же входил в другую. Таков был его принцип. Он считал, глупо во главу угла ставить собственное самолюбие, когда речь идет о спасении десятков, а может быть, и сотен людей. Он мог едва ли не часами просиживать в приемной, ловя нужного ему человека, приучал себя не падать духом, сталкиваясь с пренебрежением и непониманием, умел терпеливо сносить отказы и тут же искать новых обходных путей… В некоторых учреждениях, куда он обращался со своими записками, предложениями, требованиями, его боялись, в других — встречали с нескрываемым раздражением, в третьих считали своего рода городской достопримечательностью и старались умаслить туманными обещаниями, но везде уже знали, что легко от него отделаться не удастся.

Вот и сейчас, торопясь в редакцию, куда две недели назад он отослал статью, Устинов уже готовил себя к отказу. Примерно он даже представлял себе, как все произойдет: редактор, глядя на него ясными глазами, будет говорить, что тему он затрагивает конечно же важнейшую, и проблемы поднимает актуальные, нужные, но вот отдельные его утверждения… да и сама общая постановка вопроса… она слишком категорична, что ли… сухой закон, как известно, не оправдал себя… это не метод… нельзя впадать в крайность… и так далее и тому подобное…

Устинов не ошибся. Все произошло именно так, как он и предполагал. И спустя полчаса он уже выходил из редакционного кабинета с рукописью отвергнутой статьи в руке, чтобы устремиться дальше — на этот раз в общество «Знание», — там он рассчитывал договориться о цикле лекций…

Шагая в задумчивости по коридору Дома печати, Устинов чуть не столкнулся с молодым человеком, совсем еще юношей, который торопливо посторонился, давая ему дорогу. Это был Сергей Киселев, практикант и студент факультета журналистики. Он нес в машинописное бюро письмо «уважаемому товарищу Ягодкину», в котором автору выражалась благодарность за внимание к газете и одновременно сообщалось, что заметка его опубликована не будет. «Пишите нам о производственных делах Вашего коллектива, об успехах Ваших товарищей по работе…»

На секунду взгляд Киселева задержался на лице человека, с которым они чуть не столкнулись. Однако тут же они разминулись, чтобы не встретиться никогда больше.

Ощущение странности, нереальности всего происходящего продолжало владеть Ломтевым и тогда, когда после почти недельного пребывания в доме Устинова он наконец вышел на улицу, чтобы добраться до вокзала и отправиться домой, в Москву. Ему казалось, будто с того момента, когда он простился со Светланой, когда дверцы лифта, сойдясь, отсоединили его от домашнего, семейного быта, минуло неизмеримо много времени — едва ли не целая жизнь, хотя, в сущности, если судить по реальному календарю, прошло лишь десять дней. Но сколько разных событий, резких перепадов они, эти дни, вместили!