Борис Никольский - Воскрешение из мертвых

— Да, вы правы, — сказал Щетинин. В рассуждениях Снетковского, в горестно-недоуменных его сетованиях он и правда находил что-то, созвучное собственным мыслям. Слишком много стало людей, которых хлебом не корми, дай только высунуться с собственным мнением. Его всегда раздражала эта склонность к умничанью.

«Раньше мы гордились тем, что каждый из нас — своего рода винтик в огромном государственном механизме, — думал Щетинин. — Теперь это слово стало едва ли не ругательным. Никто не хочет быть винтиком. Однако все словеса эти — демагогия чистой воды. Винтики необходимы, без них далеко не уедешь, что бы мы там ни говорили. Беда в том, что слишком много развелось демагогов. Прав профессор: мы сами рубим сук, на котором сидим. Исчезает уважение к установкам. Вместо того, чтобы следовать идеологической линии, люди начинают рассуждать, вопросы всякие задавать: почему да зачем? А ты выкручивайся, отвечай. Нет, раньше проще было».

— Да, вы правы, — повторил Щетинин. — Насчет урока для молодежи. Нынешняя молодежь на такие уроки особенно восприимчива.

— Я потому и сигнализировал, — обрадованно сказал Снетковский. — Видите ли, хоть такие формулировки нынче не очень в моде, я бы взял на себя смелость утверждать, что у него, у Устинова, отсутствует классовый подход к явлениям. Он людей не на трудящихся и эксплуататоров делит, как мы привыкли, а на пьющих и непьющих, или, как он выражается, на «алкоголепийцев» и трезвенников. А я, хоть и ретроград, может, с точки зрения таких, как Устинов, — Снетковский усмехнулся, — а все же уверен, что наш советский человек, даже и запьянцовский, куда как сознательнее любого самого трезвого американца. И никто меня не переубедит в этом.

— Правильно! — сказал Щетинин. — Абсолютно правильно! Наш человек, хоть и выпьет, а все равно на голову выше западного обывателя, это вы верно подметили. Я с вами согласен.

— Ну вот видите, — удовлетворенно произнес профессор. — Очень приятно, что мы с вами сходимся, а вот Устинов, тот как раз других взглядов придерживается, прямо противоположных. Немало копий мы с ним сломали по этой части: примиренчества, я считаю, тут быть не может. Устинов, например, не раз, причем публично, на собраниях, выражал недовольство тем, что у нас, мол, не публикуется полных данных о потреблении алкоголя, о количестве больных алкоголизмом, о числе самоубийств на почве пьянства, ну и так далее. Как будто он ребенок несознательный, не понимает, чем это вызвано. Высших государственных интересов для него словно бы и не существует. Будто неясно ему, что публиковать в нынешних условиях такие данные — это все равно что вкладывать оружие в руки наших идейных врагов. Политическая наивность просто беспредельная! Только наивность ли это, вот о чем стоит задуматься… — Снетковский сделал многозначительную паузу, по-стариковски пожевал губами. — Возьмите, к примеру, как он имел обыкновение вести себя с иностранцами. Те же разговоры о пьянстве, как якобы об общенародной беде нашей, как о национальной проблеме. Кто, спрашивается, его уполномочивал говорить такие вещи? Ну пусть ты сам так считаешь, это твое личное дело, хотя и здесь я с ним категорически не могу согласиться, но надо же все-таки учитывать, с кем можно откровенничать, а с кем нет. Так что, как видите, у меня, думаю, были все основания бить тревогу. Я лично совсем не уверен, что такой человек имеет моральное право работать с людьми. Что он может сказать людям? Что государство спаивает народ, выколачивая пьяные рубли? Это его любимая тема. Или какую-нибудь другую подобную благоглупость? Боюсь, что зерна, которые он посеет таким образом, могут дать только ядовитые всходы!.. А посмотрите, посмотрите, например, что писал он в нашу стенгазету! Разумеется, никто не стал печатать это его сочинение. Но копия у меня сохранилась, вот, можете взглянуть… — И Снетковский, согнувшись, на мгновение исчез за тумбой письменного стола, но тут же вынырнул снова, протягивая Щетинину листок с бледным машинописным текстом.

Щетинин прочел:

«…Бывают моменты, когда нельзя уже, попросту преступно работать традиционными методами. Невозможно сохранять олимпийскую невозмутимость перед лицом чрезвычайных обстоятельств. Чрезвычайные обстоятельства диктуют необходимость чрезвычайных усилий. Может быть, даже таких же усилий, какими некогда создавалась атомная бомба. Одно из двух: либо мы заранее признаем, что все наши исследования, диссертации и рефераты не имеют сколько-нибудь существенного значения для реальной жизни, для практического решения проблемы алкоголизма, и тогда мы можем продолжать тешить себя учеными играми, либо мы говорим: да, перед лицом серьезнейшей угрозы мы хотим помочь своему народу, своей стране, и в таком случае мы не вправе работать, что называется, ни шатко ни валко, прикрываясь рассуждениями о своих фундаментальных якобы исследованиях, а по сути дела пряча за этими рассуждениями собственную леность мысли и привычку к спокойному существованию. Нас засасывает трясина благополучной псевдоучености, мы обольщаемся мизерными результатами, и это тогда, когда самое время бить в колокола перед лицом грозной и жестокой опасности! Когда пьянство и алкоголизм становятся общенародной бедой, кто, как не мы, ученые, можем и должны сказать обществу правду, кто, как не мы, ученые, обязаны считать себя мобилизованными на борьбу с коварным и сильным врагом? Но вместо такой — всеобщей — мобилизации сил среди тех ученых, о ком я могу судить, царит безоблачное спокойствие и мелочное самодовольство. Что нам до того, что там, за стенами института, гибнут люди, разрушаются семьи, страдают дети, что нам до всего этого, у нас ведь свои, куда более значительные, задачи, мы ведь витаем в академических эмпиреях…»

— Ну, скажите, вам могло бы прийти в голову писать нечто подобное для стенгазеты? — произнес Снетковский, забирая обратно листок. — Атомная бомба! Чушь какая-то!

Щетинин вбирал в себя, впитывал все, что говорил Снетковский. Это было именно то, на что он рассчитывал, направляясь сюда. Интуиция не обманула его. Деятельное возбуждение уже владело им — чувство, сродни тому юношескому азарту, который он испытал впервые давно, еще в студенческие годы, готовя персональное дело Мишки Горелика. Мишка Горелик, такой же студент-третьекурсник, как и Щетинин, выпустил тогда что-то вроде рукописного журнала под названием «Студенческие щи». Собственно говоря, журнала в полном смысле этого слова, разумеется, не было — был лишь альбом, заполненный Мишкиными сочинениями: хроникой студенческой жизни, юморесками, стихами, а также поэмой, повествующей об эротических похождениях ее автора. Попытка поначалу не придавать этой истории существенного значения, взглянуть на нее лишь как на юношескую шалость была признана ошибочной, дело получило идеологическую окраску. Для Мишки Горелика оно обернулось исключением из комсомола, а для Щетинина, начинающего тогда активиста, стало первым серьезным уроком политической бдительности. Тогда-то впервые он открыл в себе эту способность: чутко улавливать, каких именно слов и действий от него ждут. Впрочем, если бы кто-нибудь на этом основании вздумал обвинить его в приспособленчестве или, того хуже, в угодничестве, он бы возмутился и, вероятно, был бы прав. Разве готовность выполнить, провести в жизнь волю тех, кто старше, опытнее, проницательнее, — это угодничество? Он никогда не приспосабливался, он лишь стремился осознать свой долг. Так было и тогда в истории с Мишкой и его журналом. Еще вчера считавшиеся едва ли не приятелями, готовые одолжить друг другу рублевку до стипендии или подбросить в случае необходимости шпаргалку, они оказались по разные стороны невидимой черты: по одну ее сторону были те, кто имел право вершить суд и выносить приговор, а по другую — тот, над кем этот суд вершили. Игра велась по взрослым законам, и Щетинин быстро усвоил ее правила. Со своей ролью он тогда справился отлично. Он хорошо помнил, как после комсомольского бюро они, несколько активистов, закатились в пивной бар и еще долго и горячо обсуждали все перипетии этого дела. О судьбе Мишки Горелика никто из них всерьез как-то не задумывался: в конце концов, он сам был виноват, он получил то, что заслуживал. Они же, в том числе и Щетинин, подобно полководцам, которых не должна заботить судьба одиночных солдат, радовались и гордились оттого, что сумели четко и точно — как было намечено — провести всю операцию, что добились принятия именно того решения, которое и должно было быть принято. Уже тогда Щетинин догадывался, что это искусство — искусство во что бы то ни стало проводить свою линию — и есть, наверно, главное искусство руководителя. Именно после персонального дела Мишки Горелика, после их празднично возбужденного долгого сидения в баре, Щетинин стал испытывать вкус к подобного рода делам. Его принципиальность и непреклонность были замечены и оценены. Так началась его общественная карьера. Теперь же эта карьера, как ему мнилось, по вине его благоверной — едва ли не впервые грозила дать сбой. Да еще эта история с Ягодкиным. Ягодкин уперся, требует товарищеского суда, широкой огласки, угрожает написать в газету. Уж сидел бы бывший алкаш тихо, помалкивал в тряпочку, так нет, готов весь завод опорочить… Борцом за трезвость себя вообразил…