Борис Никольский - Воскрешение из мертвых

От Ягодкина мысль Щетинина невольно вернулась опять к Устинову.

— А скажите, Кирилл Федорович, — осторожно спросил он, — если объективно подойти, есть все-таки успехи у Устинова? Говорят, излечивал же он людей?

— Излечивал… Ну что ж, что излечивал… — сердито отозвался Снетковский. — Попы, знаете ли, до революции тоже, случалось, пьяниц излечивали. Известны такие факты, сколько угодно. Зарок брали. Так что же, прикажете это научным методом считать?

— Мне трудно судить… — уклончиво ответил Щетинин.

— Ну да, конечно, вы же не специалист, — согласился Снетковский. — А специалист вам скажет, что до сих пор природа алкоголизма по-настоящему глубоко не изучена. Нам еще работать и работать, чтобы понять, почему один человек становится алкоголиком, а другой — в сходных, казалось бы, условиях — нет. И не надо нас торопить и подталкивать, не надо кричать «пожар!», когда нет пожара. Наука не терпит торопливости. И ханжества тоже не терпит. Все мы люди, и от бокала хорошего вина за праздничным столом никто не откажется. И не надо при слове «вино» непременно закатывать от ужаса глаза, как это делает уважаемый Евгений Андреевич.

— Ох, смотрите, Кирилл Федорович, — улыбаясь, сказал Щетинин, — вдруг я приму ваши слова за руководство к действию…

— А что? Я же уже сказал вам: я не ханжа. Я даже думаю иногда, как бы это парадоксально ни звучало в моих устах, что раз уж алкоголь был изобретен человечеством, значит, была в этом какая-то необходимость. Существовала, выходит, потребность. В природе ведь все имеет определенный смысл. Нет, вы только не подумайте, будто я оправдываю пьянство. Ни в коем случае! Однако и этаких кавалерийских наскоков в стиле уважаемого Евгений Андреевича я тоже не признаю, не принимаю. У людей до́лжно прежде всего воспитывать спокойное, цивилизованное, я бы сказал, отношение к алкоголю, вот что важно. В этом и будет истинно государственный подход. Устинов же, как поп с амвона, предпочитает пугать нас нечистой силой… — тонкая улыбка тронула губы Снетковского, явно довольного найденным сравнением, и Щетинин от души, жизнерадостно захохотал вслед за ним…

«Сегодня я подумал о том, что, наверно, долго еще не смогу избавиться от комплекса вины, или, точнее говоря, от чувства виноватости. Иногда мне кажется, оно у меня в крови. Это, как говорится, наследие проклятого прошлого, если проклятым прошлым считать те последние десять-двенадцать лет, которые я пил и которые пошли псу под хвост. Пьющему человеку, как известно, пока он пьян, и море по колено, и сам черт не брат. Так и со мной было. Когда ты заложил за воротник, тебе и унижение не кажется унижением, тебе и собственное юродство не представляется юродством. Ну, а уж когда тебя ломает похмелье, ты за рубль на коленях готов ползать, из чужого стакана опивки не побрезгуешь допивать. И при этом ты не дрогнешь, тебя не вывернет наружу от отвращения к самому себе, ты, может быть, и мучаешься при этом, но скорее от отсутствия выпивки, чем от собственного унижения. В том мире, из которого я вернулся, с которым, я надеюсь, распростился навсегда, все искажено, все вывернуто наизнанку, поставлено с ног на голову. Да, в тот момент, пьяный или страдающий с похмелья, ты не способен осознать, что сам себя втаптываешь в грязь, что ты жалок и отвратителен, нет, ты готов изгаляться, глумиться над самим собой. Но вся эта мерзость, все унижение и юродство не проходят даром, они откладываются в подсознании, накапливаются в твоем существе, как некая неощутимая, невидимая глазом, но разрушительная, гибельная радиация, чтобы потом в один прекрасный день ты вдруг осознал, что изменения уже необратимы, что ты уже совсем не тот человек, которым был прежде. И характер у тебя не тот, что был когда-то, и склонности иные — которых ты прежде за собой не ведал и которых раньше попросту бы стыдился. На научном языке все это, наверно, и называется «деградация личности». Но так не хочется применять этот термин к самому себе, так хочется кричать во весь голос, что с тобой все не так, как с другими, что быть этого не может… не может… не может! Впрочем, вернемся от общих рассуждений к реальной жизни.

Помню, однажды с сильного похмелья я вдруг обнаружил, что не решаюсь, страшусь перейти улицу. Ничем не объяснимое чувство неуверенности охватывало меня каждый раз, когда я собирался ступить с тротуара на проезжую часть улицы. Примерно такое же чувство я испытывал сегодня утром, явившись на работу, проходя мимо институтского вахтера, поднимаясь по лестнице и ловя на себе любопытные, то сочувствующие, то осуждающие взгляды сослуживцев. Каждый шаг давался мне немалым усилием над собой. Это была настоящая пытка — стыдом, унижением, чувством вины и незащищенности, когда каждый может бросить в тебя камень. Впрочем, лицо мое, надеюсь, в тот момент не выдавало моих переживаний.

Еще накануне, должен признаться, у меня мелькала малодушная мысль — послать на работу Свету, придумать что-то, объяснить, разжалобить, подготовить почву. Сделать ее своего рода амортизатором. Говоря проще, спрятаться за ее спину. Раньше так уже бывало в моей жизни. Однако на этот раз я преодолел себя. Как никак, а в моей судьбе — я верил в это — начинался новый этап, и я должен иметь мужество этот последний свой стыд, последнее унижение не перекладывать ни на чьи плечи. Сложность моего положения заключалась в том, что здесь, на работе, никто, разумеется, кроме меня самого, не мог знать о решающем, крутом повороте в моей жизни, о той первой, пусть еще малой победе, которую я одержал над собой. Не мог же я рассказывать об этом всем и каждому. Да и кто бы, если рассудить здраво, поверил мне! А раз так, то в глазах окружающих я оставался все тем же едва ли не подзаборным пьянчугой, способным и обмануть и подвести, заслуживающим в лучшем случае лишь жалости, а в худшем — позора и презрения, слабым, безвольным человеком, слово которого немногого стоит. Воспринимать меня по-другому у них не было никаких оснований. И мне оставалось только смириться с этим. Испить чашу до дна.

Самым тяжким из всего, что мне предстояло пройти, самым унизительным было объяснение с Хоботовым, моим непосредственным шефом. Когда-то, несмотря на разницу в возрасте, он был для меня Яшей, мы пили с ним на брудершафт, переходили на «ты». Уже тогда он учил меня жить. Теперь все это осталось в прошлом. Теперь он для меня Яков Аркадьевич, «вы», «ваше превосходительство». Рядом с ним я кажусь сам себе школяром-переростком, которого отчитывает директор школы. В отличие от Хоботова я так и не сумел обрести солидность. Да и где мне было ее обрести? В пивных, в забегаловках? Под домашним арестом у собственной жены?..