Борис Никольский - Воскрешение из мертвых

Пашка был изрядно на взводе. Встретил он меня пьяными ликующими возгласами. История же, которая так взбудоражила его, заключалась в следующем. Днем, уже поднакачавшись пивом, терзаемый желанием принять что-нибудь покрепче, Пашка с огромным трудом наскреб на маленькую водки и отправился в магазин. Он весь был в нетерпеливом предвкушении выпивки. Однако в магазине, забыв, что карманы его плаща давно продраны, он сунул четвертинку в рваный карман, и она тут же выскользнула на каменный пол. Но случилось чудо! «Да-да, истинное чудо! — захлебываясь от избытка чувств, повествовал теперь Пашка. — Бутылка не разбилась! Вот и скажи после этого, что нет бога! Есть он! Есть! Есть высшая справедливость! — пьяно всхлипывал Пашка. — Представляешь, на последние деньги ведь купил! По копейке собирал! И не разбилась? А?!» Потрясение от случившегося буквально распирало его.

А я смотрел на Пашку, на полубессмысленные лица двух алкашей, притулившихся к нашему столику и с пьяным благоговением внимавших Пашкиному рассказу, и мне становилось и смешно, и горько, и страшно. Что с нами происходит? Куда мы катимся? Неужели и я бы еще недавно так же точно растирал пьяные восторженные слезы, неужели и я мало чем отличался от этих людей, на чьих лицах уже отчетливо проступает печать слабоумия?..

Я нарочно пишу обо всем этом так подробно, потому что, только осмыслив все, что происходило со мной, только вглядываясь в свое прошлое без всякой пощады к самому себе, я сумею освободиться наконец от этого прошлого. Сумею ли?..

Сегодня мне снилось, будто я выпил. Сон смутный, и утром я уже почти не помнил его, но осталось ощущение какой-то тяжести и скверны, словно я обманул или предал кого-то. Проснувшись, долго не мог отделаться от этого чувства, а потом, поняв наконец, что на самом деле ничего подобного не было, что это лишь сон, испытал необыкновенное, радостное облегчение.

Вчера вечером я все-таки позвонил Маше. Вернее, я просто набрал номер, услышал ее голос и тут же повесил трубку. Но хоть немного, да успокоился. Конечно, я виноват перед ней. Что бы там ни было, а она хотела мне добра, она пыталась меня спасти. Однако изменить что-либо я не в силах. Это тоже плата за мое прошлое.

Теперь я все чаще думаю, что беда пьянства не только в том, что оно уносит здоровье, причиняет горе твоим близким, беда и проклятье его еще и в том, что оно создает искаженное представление о ценностях, оно позволяет без особых угрызений совести совершать то, от чего нормальный человек отшатнулся бы со стыдом и отвращением, оно, словно раковая опухоль, разрушает в твоей натуре все здоровое, чистое, честное, легко выдавая похоть за любовь, хмельное, застольное братание — за вечную дружбу, пьяное бесстыдство — за свободу от предрассудков… Спохватишься потом, да поздно — все уже изуродовано, испоганено. Подобно тому как организм запойного алкоголика не хочет принимать, отторгает нормальную, обыкновенную пищу, так и душа его корежится, изрыгая последние остатки совести, стыда, чести…

Я никогда не любил Машу, она нужна была мне только пьяному, память об этом никуда не денешь, она еще долго будет мучить меня.

А сегодня после работы я столкнулся с Пашкой Покатиловым. Он был трезв и подавлен. Пытаясь взбодрить себя, начал рассказывать о своих позавчерашних похождениях. Дома он, оказывается, с тех пор так и не появлялся. И хотя он всячески старался изобразить беспечность, я догадывался об истинном его состоянии. Давно ли сам пребывал в таком же? Потом Покатилов с надеждой взглянул на меня: «Может, пойдем тяпнем?» Я отказался. «Ты, что, совсем теперь завязал?» — спросил Пашка недоверчиво. «Совсем», — сказал я. «Подшился, что ли?» — «Да подшился, не подшился — какая разница! Важно, что завязал. Твердо и окончательно». Пашка вдруг резко повернулся ко мне. «Не ври, — сказал он. Запавшие глаза его на осунувшемся, заросшем неряшливой щетиной лице яростно сверкнули. — Не ври. Так не бывает. От э т о г о не избавляются. Ты можешь притвориться непьющим, но в душе ты все равно останешься а л ч у щ и м. Это наш с тобой крест, и нам никуда от него не деться. Понял? Как бы ты ни корячился, как бы ни извивался, а ты будешь тащить его до конца жизни!» Внезапная пророческая ярость его поразила и испугала меня. Я даже не нашелся сразу, что ответить. Впрочем, он и сам сразу сник, странная вспышка прошла. Он махнул рукой: «Ладно, дай лучше рубль». Рубля у меня не было. Мы расстались в каком-то раздраженном недоумении, испытывая смущение и недовольство друг другом. Но даже и потом еще, пока я ехал домой, в моих ушах продолжали звучать его наполненные яростным отчаянием слова: «От этого не избавляются!» И на душе у меня было тяжело.

Я возвращаюсь к домашней жизни, я словно бы заново становлюсь семейным человеком. Собственно, если судить по чисто внешним признакам, я вроде бы и не переставал им быть. Форма, во всяком случае, соблюдалась. Но по сути мое существование в стенах дома имело лишь две ипостаси. Либо я томился, мучимый собственной несвободой, изыскивая достаточно убедительный предлог, чтобы ускользнуть, исчезнуть, испариться, то есть, даже находясь дома, проверяя, допустим, Ларискины тетради с домашним заданием, мысленно я все равно отсутствовал, меня уже не было здесь, я витал в иных сферах; либо — это случалось после очередного загула, когда я возвращался в родные пенаты без копейки денег, грязный, терзаемый чувством вины перед близкими, — я вдруг начинал испытывать по отношению к ним какую-то почти судорожную, и оттого тоже неестественную, нежность, легко впадал в приступы слезливого раскаяния и сознания собственной никчемности. Светлана старалась, чтобы в такие минуты наша дочь не видела своего отца.

Прежде семейные заботы тяготили меня: ведь все главное, на чем был сосредоточен мой мозг, совершалось вне семьи, за пределами дома. Теперь же я опять привыкаю к домашнему распорядку. Надо заново учиться жить по-человечески. Это, оказывается, не так-то просто. Мне кажется, Светлана до сих пор не в состоянии до конца поверить в то, что меня можно, например, послать за хлебом без опасения не дождаться ни меня, ни хлеба. Я замечаю: она как бы подстраховывает меня, и от этого вдруг накатывает раздражение. «А чего же ты хочешь? — твержу я себе, чтобы не дать этому чувству вырваться наружу. — Ты должен понять ее». Я вижу, как она разрывается между тревогой за меня и боязнью обидеть своим подозрением, между желанием верить мне и страхом: а вдруг?..

Как долго эти отзвуки прошлого еще будут мешать нам?

Да и не тороплюсь ли я сам поставить крест на прошлом, не самообольщаюсь ли? Разве не случалось и раньше такого, что я не пил и неделю, и две, и три? Да, но тогда… тогда… я не знаю даже, как точнее это объяснить словами… только тогда было по-другому. Тогда во мне все равно постоянно словно бы сидел некий червячок и точил, и точил… Сейчас я с п о к о е н, вот что главное.