Борис Никольский - Воскрешение из мертвых

— А потом, как правило, они приходят сюда. Не все, разумеется. Только те, кто хочет.

— А есть такие, что не хотят?

— Конечно. Люди разные. Одних общение с себе подобными укрепляет, других тяготит. С такими я обычно занимаюсь индивидуально.

— Ясно, ясно, — покивал Щетинин. — Это все, конечно, хорошо. Но вот не кажется ли вам, что тематика ваших занятий… или собеседований… не знаю, как сказать лучше… если судить по тому, что я услышал сегодня, как-то выходит за рамки… Это что, всегда так?

— Да, — сказал Устинов с подчеркнутой твердостью, как бы даже с некоторым вызовом.

— Вот это напрасно! — произнес Щетинин сожалеющим тоном. — Вы вторгаетесь в такие области, где любая неточная формулировка чревата серьезными последствиями, грозит обернуться идейной, политической ошибкой. Я понимаю, многое вы, может быть, говорите в запальчивости, но где гарантия, что все слушатели правильно истолкуют ваши слова?

— Что вы имеете в виду? Конкретно? — словно бы не спросил даже, а потребовал ответа Устинов. Этот тон его неприятно задел Игоря Сергеевича. В конце концов, он и так старался высказать свои претензии в максимально деликатной форме. Так ли будут разговаривать с Устиновым, если дело завертится?

— Я думаю, вы и сами прекрасно понимаете, что я имею в виду, — сразу придав своему голосу холодную официальность, сказал Щетинин. — К чему, например, эти странные рассуждения о больном обществе, о каких-то метастазах? О холопьей психологии? Вы, что же, хотите сказать, что у наших советских людей — холопья психология?..

— Я хотел, Игорь Сергеевич, сказать лишь то, что сказал, и ничего больше.

— Ясно, ясно… — снова быстро бормотнул Щетинин. Не собирался он сейчас вступать в дискуссию с Устиновым. Это, если надо будет, сделают в другом месте. — А к чему, спрашивается, эти призывы к борьбе? С кем вы призываете бороться? И кого?

— Видите ли, Игорь Сергеевич, — явно заставляя себя сдержаться, с нарочитым, как показалось Щетинину, спокойствием сказал Устинов, — свою задачу я вижу не только в том, чтобы побудить людей расстаться с пагубной привычкой. В конце концов, это, бывает, можно сделать и другими способами. Вон зашили ампулу — и человек волей-неволей не пьет. А что у него там в душе творится, мы не знаем. Может быть, он как часа избавления ждет того момента, когда действие ампулы прекратится. Сплошь и рядом так и случается. Так что это лишь полпобеды. Психология-то у подобного человека прежняя остается — психология пьющего. Разумеется, и временное воздержание — благо, но мало этого, очень мало! Не решение это проблемы!

— А в чем же решение?

— Я уже говорил вам: в том, чтобы изменить психологию, сознание. Тот, кто приходит ко мне, должен не только отказаться от спиртного, он должен в определенной степени стать другим человеком. Одно с другим связано.

— И все-таки все эти ваши рассуждения на отвлеченные темы, они, должен сказать откровенно, имеют сомнительный привкус, — сказал Щетинин озабоченно. — Как бы ваши подопечные, избавившись от одного порока, не приобрели бы другой, куда более серьезный. Боюсь, вы наставляете их на неверный путь.

— По-другому я не умею, — сухо сказал Устинов.

— Лучше бы вы занимались своим прямым делом, — заметно раздражаясь, ответил Щетинин: Устинов как будто нарочно лез на рожон. — Ну, рассказали бы, например, про печень… Это производит впечатление. Как ее алкоголь разрушает. Или еще что-нибудь такое, наглядное. Было бы больше пользы.

— Не беспокойтесь, я и про это рассказываю, — усмехнувшись, отозвался Устинов. — А что касается пользы, так вот она, по-моему, перед вами, в этой гостиной. Эти люди сознательно избрали для себя абсолютную трезвость и чувствуют теперь себя полноценными членами нашего общества. Вы можете поговорить с любым из них. Они сами расскажут вам, чем были раньше и кем стали теперь. Их гражданская активность…

«Знаю я эту гражданскую активность…» — подумал Щетинин неприязненно, опять вспомнив Ягодкина.

Однако Устинов вдруг замолчал, не окончив фразы. Какое-то движение произошло у входа в гостиную. Пока Щетинин и Устинов разговаривали между собой, другие участники заседания разбрелись кто куда, деликатно оставив их наедине. Теперь же несколько человек толпились в дверях. Встревоженно и быстро проговорила что-то Матвеева нервным, захлебывающимся голоском. Она словно бы пыталась то ли не пустить кого-то сюда, в гостиную, то ли, наоборот, удержать здесь. Кто-то громко выругался.

— Что там такое? — спросил Устинов, приподнимаясь.

В это мгновение чья-то рука отодвинула Матвееву, и перед глазами Устинова и Щетинина возник Веретенников. Его редкие волосы были спутаны, маленькие покрасневшие глаза слезились.

— Здрасте, Евгений Андреевич! Я вас приветствую! — проговорил он замедленно, раздельно произнося каждое слово. — Я — как штык! Ленька Веретенников всегда как штык! Своих он не предает. Мое слово твердое: меня звали — пришел. И я ни-ко-му… — Он погрозил пальцем. — Ни-ко-му не па-азволю…

Внезапно его шатнуло, и он едва удержался на ногах, судорожно ухватившись за спинку кресла. Устинов молча с закаменевшим лицом шагнул к нему.

Веретенников бессмысленно смотрел прямо перед собой. Он был пьян.

Все началось в тот самый день, когда дома у Веретенникова побывала Люда Матвеева. Тогда, задавая ей нехитрый тест, излагая сюжет якобы придуманного им рассказа, он лишь высказал вслух те мысли, которые не давали ему покоя последнее время. И ответ Матвеевой: «Не знаю… Я бы простила…» — приободрил его. Хотя, в общем-то, настроение у него оставалось поганым.

Накануне, встретив случайно на улице Юрку Мыльникова, который, к удивлению, был трезв, Веретенников по дурости затащил его к себе домой — почитать последний свой рассказ.

Рассказ был о суровом, тяжком времени, о первых днях войны, о ребятах-призывниках, по-мальчишески радующихся военной форме и не ведающих еще о своей грозной и горькой судьбе. На этот рассказ Веретенников возлагал надежды и читал его Мыльникову, волнуясь, срывающимся то и дело голосом. Когда чтение было закончено, Мыльников помолчал многозначительно, подергал себя за мочку уха — он всегда так делал еще в те давние дни, когда они вместе хаживали в литературное объединение при клубе «Красный маяк», тогда кто-то даже острил, что, мол, все свои мысли Мыльников выдаивает из уха, так и осталась за ним эта привычка — пожалуй, единственное, что напоминало теперь прежнего Юрку Мыльникова, одержимого грандиозными литературными планами и надеждами, — и изрек:

— Честное слово, старик, ты меня разочаровал. Это, конечно, хорошо, что ты бросил пить, честь тебе и хвала, но вот писать ты, скажу тебе откровенно, с тех пор стал хуже. Я вот сейчас сидел, слушал тебя и думал: интересно, есть тут какая-то научная закономерность или нет?