Борис Никольский - Воскрешение из мертвых

— Ну как? Еще не оскоромился?

Я говорю:

— Нет, и не надейся.

Он, по-моему, все-таки никак не может поверить, что я не принуждаю себя, не осуществляю над собой ужасного насилия. И что не мечтаю в глубине души, как бы опять выпить. Да, честно говоря, и я бы еще совсем недавно в это не поверил. Что можно вот так — не прикасаться к рюмке и ощущать свое состояние как совершенно естественное. Но вот факт же.

Е. А. рассказывал мне, будто он обращался на телевидение с предложением в экспериментальном порядке отвести ему три раза в неделю по пятнадцать — двадцать минут. Он бы проводил сеансы для желающих бросить пить. Конечно, тут невозможно достичь того результата, что при личном контакте, но даже если бы для одного человека из сотни это оказалось спасением, игра стоила бы свеч. Но ему, ясное дело, отказали. Даже всерьез не приняли его предложения. Прислали какую-то отписку. Мол, телевидение работает для массовой аудитории, а не для узкого круга лиц, подверженных алкоголизму.

Вчера вечером дал Светлане почитать мой дневник — вернее, отрывки из него. Она уверяет, будто у меня «прорезался» литературный талант. Особенно ей понравилось описание нашего института и того, как мы выбирали шрифт для руководящего двухтомника. Светлана — человек увлекающийся, и посему она сразу принялась подбивать меня на то, чтобы я всерьез попробовал написать что-нибудь «вроде рассказа». В глубине души я думаю, ее еще напугали мои признания о «пустотах, которые я не знаю, чем заполнить». И вот она заботится теперь о том, чтобы подыскать мне подходящее хобби. Боится, конечно, боится, как бы скука и ощущение неприкаянности не толкнули меня опять на прежний путь. Во всяком случае, Светлана загорелась своей идеей. Она даже говорит, что у нее, мол, в Ленинграде есть знакомый ее знакомых, некий писатель Веретенников (что-то никогда не слышал такого писателя!), можно, мол, будет связаться с ним и попросить оценить с профессиональной точки зрения мои будущие опусы. Вот как далеко уже зашло дело в ее воображении! Когда-то в молодости она горячо верила в мою неординарность (да я и сам верил!), и теперь, видно, эта вера опять робко пробивается наружу. На мой-то взгляд, все это сильно смахивает на чисто детские наивные мечтания. Между прочим, оказывается, именно через знакомых Веретенникова Светлана в свое время узнала о существовании Е. А. Кстати, как раз это обстоятельство подкрепляет Светланину надежду на успех придуманного ею для меня занятия. Как человек, подверженный суевериям, она делит людей на «легких» и «тяжелых», на приносящих счастье или несчастье. Я ко всему этому отношусь, разумеется, с юмором.

Сегодня день рождения у одной из наших сотрудниц. Все скинулись по три рубля, планируется сабантуй. Я тоже дал трешку. Не хочется все же быть белой вороной. Хотя знаю, что деньги, конечно, пойдут на выпивку. Закуску и прочее принесла из дому сама новорожденная. Вероятно, Е. А. осудил бы меня за мою непоследовательность. Но что делать! Быть отщепенцем, на которого все станут показывать пальцами? Дав эту трешку, я как бы откупился от лишних вопросов и ненужных объяснений. На сабантуй я не пошел, сославшись на Светланино нездоровье. Впрочем, кое-кто при этом, по-моему, вздохнул с облегчением. Наверно, боялись, что опять запью. Большинство из них ведь, подобно Хоботову, следуют священной заповеди: «Пить надо уметь». И с одинаковым раздражением, по-моему, воспринимают и тех, кто не пьет вовсе, и тех, кто, по их мнению, пить не умеет, то есть делает это, не пряча концы в воду.

Я завидую людям, которые удовлетворены своей работой. Вот хотя бы Светлана. Она работает в библиотеке, делает пусть небольшое, но вполне реальное дело. И, по-моему, действительно любит его. Если сравнить, как мы рассказываем друг другу о том, что принято называть «рабочими буднями», то картина получится весьма выразительная. Во всяком случае, когда рассказываю я, то в воздухе так и слышится свист Ювеналова бича. Однако сарказм — слабое утешение, рано или поздно он разъедает душу.

Бежать надо мне из нашей конторы, бежать!

Но куда?

Иной раз мне кажется, я никуда уже не двинусь, я просто разучился совершать решительные поступки. А умел ли?

Вот именно — умел ли? Ну-ка перебери свою жизнь, много ли ты их обнаружишь? Ты из тех, кто привык плыть по течению.

Так что, дорогой товарищ Ломтев, вам еще надо, оказывается, учиться и этому искусству — искусству совершать поступки.

Сегодня я встретил Машу. Случайно мы столкнулись на улице, и, стыдно сказать, первым моим побуждением было сделать вид, будто я не заметил ее, проскользнуть мимо. Короче говоря, я растерялся. Но деваться было некуда, она уже увидела меня, однако не окликнула, а словно бы выжидала, как поведу себя я.

— Здравствуй, Маша, — сказал я.

— Здравствуй. Ну как ты? Как дела?

— Нормально, — ответил я. И добавил, усмехнувшись: — Я теперь трезвенник.

— Ну что ж, я рада. Я действительно рада за тебя, Витя.

Я видел, что она не кривит душой. Глаза ее смотрели на меня светло и чисто. Словно глаза ребенка.

— Маша, — сказал я. — Я очень, очень виноват перед тобой. Я знаю.

— Не надо, Витя, не мучай себя. Я действительно рада. Это главное. И не думай ни о чем больше.

Она всегда была чутким человеком, и сейчас она угадывала, что ни в чьем прощении я не нуждался так, как в ее. Я был ее должником и оплатить этот долг мне было нечем.

— Ну ладно, счастливо! — сказала она.

— Счастливо! — сказал я.

И мы разошлись, чтобы скорее всего не увидеться никогда больше.

Как мог он отпустить Веретенникова? Как мог?

Эта мысль мучила Устинова, тяжелые предчувствия не отпускали его. Все последние дни он испытывал недомогание, болело сердце. Пересиливая себя, он продолжал работать над письмом в ЦК, переписывал некоторые страницы по нескольку раз: ему казалось, что мысли и чувства, ложась на бумагу, выстраиваясь в цепочки фраз, утрачивают нечто очень важное. Ему хотелось, чтобы тот, кто возьмет в руки эти страницы, проникся бы его, Устинова, тревогой и болью. Слишком большие надежды возлагал он на это письмо, вся его жизнь теперь была в нем.

Работа, наконец, уже близилась к завершению, и это радовало бы, если бы не Веретенников. В назначенный день он не позвонил и не объявился. И телефон его не отвечал.

Зато позвонила Матвеева и сбивчиво, прерывающимся от волнения голосом сообщила, что она уже побывала дома у Веретенникова. Вести ее были неутешительны. Оказывается, в тот день, вернувшись от Устинова, Веретенников сказал матери что-то невнятное, потом нагрубил, они поссорились, затем он просил прощения, был очень взвинчен. Вдруг засобирался из дому, заявил, что уезжает на дачу к приятелю — мол, ему надо побыть одному, сосредоточиться. И ушел. «Елизавета Никифоровна совсем плоха, — добавила Матвеева. — Я бываю у нее каждый день, но от Веретенникова нет никаких известий».