Борис Никольский - Воскрешение из мертвых

…Через два дня Щетинин и правда произнесет эти слова с трибуны пленума райкома. И по той напряженной тишине, которая установится в зале, поймет: он не ошибся. Это попадание в десятку.

Вчера мы работали на овощебазе. Руководил нами, распоряжался и командовал какой-то полупьяный мужик в ватнике. В конторке два других овощных аборигена, тоже уже принявшие с утра дозу горячительного, громко выясняли свои отношения. Мат стоял такой, что хоть уши затыкай. И никто из наших, в том числе и я, не возмутился, никому не пришло в голову повернуться и уйти. Нет, все продолжали работать. Как будто так и надо. Привыкли. Еще даже заискивали перед нашим распорядителем, ибо, как выяснилось, в его власти было отпустить нас пораньше. Прежде ко всему этому я относился как-то безразлично, а теперь все вскипало и переворачивалось у меня внутри от возмущения.

Сегодня я заявил Хоботову, что если в следующий раз повторится нечто подобное, я тут же поворачиваюсь и ухожу. И еще постараюсь всех остальных увести за собой. В знак протеста. И гори эта их база синим пламенем.

— Да ты соображаешь, что тогда будет! — сразу взвился Хоботов. — Мне это, что ли, нужно?! На меня давит дирекция, на дирекцию — райком… Производственная необходимость, сам понимаешь… Дело-то общее, государственное, сами, если что, без картошки останемся…

— Вот пусть и останемся, — упрямо сказал я. — Может, тогда кто-нибудь почешется…

— Кто-нибудь, может, и почешется, а нас с тобой почешут, это уж точно! — расхохотался Хоботов. — И директору выговорешник влепят.

— Пусть, — сказал я.

— Ишь ты, распустыкался! — ответил мне Хоботов. — Что-то больно ты храбрый стал. А я тебе скажу откровенно, если ты сам не понимаешь: не в твоем положении сейчас характер показывать. И не в твоих интересах. Понял? Я бы на твоем месте сидел и скромно посапывал бы в две дырочки. Или ты думаешь, все твои грехи уже похерены? О доблестях твоих никто уже и не вспомнит? Вспомнят, можешь не сомневаться! Так что лучше ты не высовывайся, это мой тебе совет. Тоже мне — борец за справедливость! Ну, ты даешь, Ломтев!

Своим протестом я, оказывается, лишь развеселил его. По этому случаю он даже рассказал мне парочку свежих анекдотов, и на этом наш разговор закончился. Он не воспринимал меня всерьез. И, наверно, был прав. Ведь достаточно кому-то произнести: «А-а, так это тот Ломтев, который…» — и многозначительная усмешка доскажет все остальное. Так что не тебе, товарищ Ломтев, учить начальство, все верно.

Этот след еще долго будет тянуться за мной. Иногда я думаю даже: может быть, мне поискать другую работу? Перейти куда-нибудь, где никто не будет знать о прошлых моих художествах? Уж если начинать новую жизнь — так менять разом все! Но потом я говорю себе: а не малодушие ли это попискивает в тебе, дорогой товарищ? Нет уж, будь любезен: умел горшки бить, умей и черепки считать. Ты здесь, з д е с ь должен доказать, что стал другим человеком. «А кому доказывать? — тут же спрашивал я себя. — Хоботову, что ли?» — «А почему бы и не Хоботову? Ему-то, может быть, как раз в первую очередь».

Одним словом, как ни рассуждай, а вывод все-таки лишь один: уж если ты решил обрести самоуважение, то не начинай с поблажек и послаблений.

Как хочется все-таки отыскать хоть какие-нибудь оправдания для себя, для своего прошлого, как старательно мы порой это делаем! Как баюкаем мы свою совесть, находя достойные и, разумеется, вполне объективные причины своих слабостей и пороков, своих постыдных поступков и позорных провалов!

Вот и я теперь, оглядываясь назад, готов шею вывернуть, лишь бы изыскать пристойные объяснения того, что произошло со мной. Ведь куда как приятнее и благороднее сознавать себя жертвой времени или суровых обстоятельств, чем обыкновенным безвольным неудачником!..

У кого-то я однажды вычитал мысль, будто ничто так не развращает нас, ничто так не растлевает и характер и волю, как не востребованные обществом возможности, как способности, которые остаются нереализованными. И если считать это утверждение правильным, я как раз и есть самый натуральный человек невостребованных возможностей.

Каретников, например, называет наш НИИ шрифтов театром абсурда. И он недалек от истины.

Чего стоила, например, та ученая дама, которая на первых порах оказалась моим руководителем! Всю жизнь, считалось, она занималась исследованиями одной темы: «Газетный шрифт и его восприятие различными возрастными категориями». Ее открытия, как правило, не простирались дальше того, что читатели возрастной категории от 50 лет и выше при чтении газет «нередко пользуются специальными оптическими устройствами, состоящими из двух линз и оправы»… Зато как клокотала она энергией, как закатывала глаза от гордости, как впадала едва ли не в экстаз, когда отделу поручили провести научное обоснование выбора шрифта для двухтомного собрания сочинений весьма видного тогда, а ныне уже почти совершенно забытого политического деятеля! О, это была целая эпопея! Яков Аркадьевич не отставал от нее в своем служебном рвении, в благоговении перед величием задачи, им порученной. Образцы шрифтов то развешивали на стенах, то раскладывали на полу, и уже упомянутая дама то разглядывала их через лупу, то зачем-то громоздила табуретку на стол и, забравшись на это хрупкое сооружение, едва не касаясь головой потолка, озирала, так сказать, с высоты птичьего полета образчики изучаемого шрифта. И все это длилось часами, днями, даже неделями. Совещание проводилось за совещанием, комсомольское собрание, профсоюзное — все сотрудники призывались проникнуться пониманием чрезвычайной важности и почетности порученного им дела. Это была едва ли не единственная на моей памяти полоса кипучей деятельности, захватившая наш отдел. Имела ли эта деятельность хоть какой-нибудь практический смысл — это так и осталось для меня загадкой: через некоторое время я обнаружил, что двухтомник был благополучно набран и отпечатан шрифтом, отличным от тех, вокруг которых велись в нашем отделе столь бурные дебаты… Вероятно, это попросту был тот шрифт, который оказался в наличии в типографии.

Работать рядом с людьми, которых ты в глубине души не уважаешь, считаешь смешными, ничтожными, потешаться над их нелепыми потугами выдать мыльные пузыри за нечто значительное и многотрудное, и вместе с тем каждодневно улыбаться им приветственно, внимать их рассуждениям и покорно выполнять их указания — уже одно это разве не есть признак нравственного падения? И не там ли, не в этих ли неестественных отношениях, не в том ли, что хоть и вынужденно, как казалось мне, но я тоже играл отведенную мне роль в этом театре абсурда, в этом раздвоении между желаемым и действительным, и крылись истоки моего погружения в пьянство? Разве я не пытался таким образом уйти, укрыться от реальной, окружавшей меня жизни?..