Борис Никольский - Воскрешение из мертвых

Да, что ни говори, а мы действительно мастера придумывать запоздалые оправдания!

Оказывается, мне надо заново учиться тому, что я назвал бы искусством времяпрепровождения. Я вдруг обнаружил, что, с тех пор как перестал пить, у меня, в моих вечерах например, образовались пустоты, которые я не знаю, чем заполнить. От многого, что интересовало меня когда-то прежде, я успел отвыкнуть. Каких-либо особых увлечений у меня нет. Если и были, то сплыли. В юности я увлекался шахматами, играл в волейбол — где все это? Есть люди, которые увлечены работой. Для меня, ясное дело, это не тот случай. Я не коллекционер, не рыбак, не охотник, не садовод — этих «не» можно набрать бесконечное множество. Что же остается? Друзья? Общение с ними? С кем? С Покатиловым? С Юркой Хвощем? Так без бутылки они что автомобиль без бензина. Это любимое Юркино выражение. С другими же моими друзьями, с кем я был близок в юности, связь давно прервалась. Не до них мне было. Пойти со Светланой в гости? Так где гости, там и застолье. Сразу начнется: как не пьешь? да почему не пьешь? — да едва ли не соболезнования. Противно. Как говорит один мой знакомый, нынче непьющему человеку и податься некуда.

Шутки шутками, а превращаться в диванно-телевизорное существо у меня нет охоты.

Проблема!

У Лариски день рождения. Ей исполнилось восемь лет.

Сегодня пришли ее приятели — такие же, как она, второклассники. Пять девчонок и три мальчика. Светлана купила им пирожных, конфет, лимонада, накрыла стол. Ребята чокнулись лимонадом, а один мальчонка — розовощекий бутуз с оттопыренными ушами вдруг возгласил, опустошив свой фужер: «После первой не закусываю!» И все залились смехом. Так безудержно, так самозабвенно умеют хохотать только дети. Им было весело, а у меня вдруг защемило сердце.

Мне скажут: вот уж поистине — в доме удавленника нельзя упоминать о веревке. Так-то оно так, но тревожится и болит душа за этих ребятишек.

Не сами ли мы, взрослые, бросаем те семена, на всходы которых смотрим потом с горьким недоумением, отчаянием и слезами?

Из того, о чем говорили мы с Е. А. в Ленинграде, мне больше всего запала в память его мысль об алкогольной запрограммированности нашего сознания. Мы отчего-то порой пугаемся этого слова — «программирование» — применительно к человеку. Но разве воспитание ребенка, обучение его в школе, привитие ему определенных навыков не есть то же самое программирование? Разве не закладываем мы тем самым в его сознание программу, которой в будущем суждено в той или иной степени определять его жизнь? Программирование это, разумеется, происходит на различных уровнях: есть уровень поверхностный, наименее стойкий, есть более глубокий, одним программам мы следуем вполне сознательно, сознательно корректируем их, изменяем или пересматриваем, другие же закладываются в наше подсознание, порой они даже не осмысляются нами, но именно они обладают наибольшей властью над нами, именно они во многом определяют мотивы нашего поведения…

Теперь пойдем дальше. Организм наш изначально не имеет потребности в алкоголе. Более того, он активно защищается от алкоголя. Помню, как мучительно рвало меня, как чувствовал себя совершенно больным, разбитым после первой моей неумеренной выпивки. Конечно же мне казалось тогда, что больше я ни за что и никогда в жизни не притронусь к водке. Смотреть даже на нее было невыносимо, отвратительно. Но… Прошло время, и все повторилось.

Так что же все-таки побуждало меня вновь тянуться к рюмке? Физическая потребность? Некий особый биохимический код, заложенный в моем организме? Дурная наследственность? И почему, спрашивается, мой предыдущий опыт, который в иных случаях так надежно предохраняет (мы не лезем в огонь, раз обжегшись; нас никто не заставит притронуться к той пище, которая однажды вызвала отвращение, и так далее и тому подобное), здесь не срабатывает, оказывается бессилен? Что за тайная работа происходит в нашем мозгу, какие неуловимые процессы совершаются для того, чтобы дезавуировать этот опыт, обесценить, стереть его, чтобы подготовить организм к очередному самообману? Вот это оставалось всегда для меня самой поразительной загадкой. Почему организм, еще недавно, казалось бы, содрогавшийся от одной мысли о выпивке, вдруг словно бы начисто забывал об этом и чувство опасности или хотя бы осмотрительности, самосохранения без следа растворялось в предзастольной эйфории? Подобно тому, как когда-то мальчонкой я пытался и никак не мог уловить момент перехода ко сну, границу между сном и бодрствованием, и решив ни за что не спать, вдруг все же обнаруживал себя благополучно выспавшимся, так и тут я спохватывался лишь тогда, когда наступало время в очередной раз каяться и давать зароки… Значит, было нечто в глубинах моего мозга, что незаметно, неуловимо переориентировало мое сознание, вновь, так сказать, настраивая его на «алкогольную волну»? Говорят, наиболее прочно то, что заложено в нас с самого раннего детства. И не с раннего ли детства вино, алкоголь в наших глазах уже имеет ореол праздничности и веселья, а выпивка непременно ассоциируется в нашем ребячьем мозгу с чем-то радостным и в то же время таинственно-недоступным детям? Так в подсознание наше закладывается своего рода алкогольный комплекс, так возникает алкогольная запрограммированность, которая для многих из нас оборачивается затем столь трагическим образом. И пока мы будем бороться лишь с пьянством, не придавая значения тому, что порождает эту алкогольную запрограммированность нашего сознания, мы вряд ли достигнем успеха…

Реальный жизненный пример в развитие вчерашней темы.

Кстати, я заметил: когда упорно думаешь над чем-то, жизнь сама помогает тебе, подбрасывает нужные примерчики.

Итак, сегодня у нас были гости — дальние Светланины родственники. Они редко заглядывают к нам, а тут заявились — поздравить Лариску. Сели ужинать. Светлана говорит:

— Только у нас теперь сухой закон. Мы отныне люди совершенно непьющие.

И тон у нее при этом какой-то и вызывающий и одновременно извиняющийся. Уже один этот ее тон неприятно покоробил меня. Хотя, честно сказать, я тоже испытывал какую-то дурацкую неловкость. Словно признавались мы в чем-то стыдном. Поразительно, но непьющему человеку у нас, оказывается, жить гораздо сложнее, чем пьющему. Наш ужин, во всяком случае, прошел в какой-то натянуто-принужденной атмосфере, словно в доме,, где лежит больной человек.

Конечно, можно было бы для гостей запасти бутылочку, но мне это делать противно. Да и Светлана не хочет тоже. Принципиально.

Позвонил Покатилов. Спрашивает: