Галина Николаева - «Гибель командарма» и другие рассказы

Январь — проси льда. Переход зимы.

Году начало — зиме середина. Волки садятся.

Полузимница. Полухлебница. Пополам, да не поровну.

Метель на полузимницу корни подметает.

Вкус ключевой воды. Поющие снега.

Купол черепа голый [20] Наброски портретов некоторых персонажей задуманного романа о физиках. , высокий и совершенный, как архитектурное сооружение, геометрически выверенное, с двумя-тремя пушистыми дрожащими волосками.

Столь же точно прочерченный овальный рисунок век — овальность верхнего века точно отражена в овальности нижнего.

Математически выверенный брак.

— Нет, из вас не выйдет семейства Кюри!..

Розоватая прозрачность, перламутр, а потом остренький носик на желтоватом лице, и ничто, ничто не расскажет о былом очаровании. Никаких следов былой красоты.

Двадцать семь лет. Остренький носик. Полюбит и с остреньким!

На подножке поезда… Свадьбы не будет. Что узнала? Кусок пирога? Время в фотонном полете?.. Поющий снег… Вкус ключевой воды…

Мария Кюри ждала до тридцати лет и дождалась — страсть к науке чудесно сплелась со страстью к мужчине.

Плач Ярославны — письмо матери атомного века к мертвому мужу.

Густо закрыто облаками небо. Розовый и тусклый молочный свет. Безветрие и густой снегопад.

Снежные хлопья падают густо и прямо, без игры, медленно, вяло, покорно.

Смирение, усталость, печаль…

После снегопада вдруг безоблачное, эмалевое голубое небо над нетронутой белизной.

Воздушная пышность снегов. Еще не принастило, не умяло, не подточило, еще каждая снежинка лежит легко, почти на весу, еще каждая живет сама по себе и ждет лишь, чтобы заиграть с близким и ярким солнцем.

И снега так воздушно легки, что их не назовешь сугробами.

Снега искрятся, блестки разбегаются при каждом повороте головы.

И при каждом повороте головы то одна, то другая снежинка играет со взглядом, искрятся и разбегаются блестки.

Черные ветви деревьев густо и сильно оторочены белым, и белая оторочка повторяет все изгибы черного пышней и объемней самих ветвей.

На перилах лестниц — вторые, более высокие, отграненные пышные перила, молочно просвечивающие на ярком солнце.

На столбах забора белые нахлобучки, высокие, как боярские шапки, и на зубцах по всему забору вторые белые зубцы.

На соседней крутой и белой крыше четкие, синеватые от солнца тени деревьев ярки, как на экране.

Сверкание солнца. Голубизна. Воздушная пышность снегов. И белая пышность оторочек на всем.

Нарядный — «подарочный» — денек.

В такие дни зорнить пряжу!

Неповторимость любого дня — как радостно видеть ее.

Нынче — опаловое утро!

Синее небо на юго-востоке подернуто такой тонкой облачной пеленой, что свет, смягчаясь, свободно льется сквозь нее, и вся она светится опаловым светом.

Солнечный диск на ней ярок, но расплывчат. Слиток расплавленного светлого золота.

И медленно падают в опаловом свете крупные и редкие снежинки.

Какова основная задача современной литературы?

Эта мысль владеет мной, и я нахожу много способов для доказательства одной и той же теоремы, для одного и того же ответа много формулировок.

Вот одна из них.

Ребенку достаточно сказки о злой бабе-яге и добром мальчике с пальчике.

Ребенок растет, становится школьником, и ему уже мало бабы-яги и мальчика с пальчика…

С ним надо говорить на конкретном языке его еще маленькой, но уже сложной жизни.

Он превращается во взрослого человека, живет в наше сложное, порой парадоксальное время, и не сказка, лишь разговор, основанный на глубоком и правдивом анализе наших дней, интересен и полезен ему.

Чем взрослее человечество, чем сложней жизнь, тем больше роль глубокого, острого, правдивого исследования в работе писателя.

А вот и вторая формулировка этой же мысли.

Как ни парадоксально, но именно наша глубокая вера в совершенство нашего советского строя способствовала такому его несовершенству, как культ личности.

У некоторых из нас мечты заменяли цель, иллюзия заслоняла действительность, воображение заменяло острый анализ и точный расчет. Наука о строении социализма иногда подменялась утопией.

Огромную роль сыграло смелое решение партии разоблачить перед всем миром культ личности.

По-моему, важны в этом решении не только реабилитация невинно осужденных, но отказ от элементов иллюзий, обмана, умолчания, утопии.

К строго научному построению коммунизма, основанному на глубоком познании его противоречивых движущих сил.

Нет движения без противоречий, но, познавая их, наше общество может управлять ими.

И снова я прихожу к тому же выводу — к огромной роли исследования жизни для писателя наших дней.

Вот уже шестой год тема ареста не сходит со страниц советской печати. Это большая тема, она будет еще многие годы, я сама с горечью и болью писала об этом шесть лет назад.

И все же сегодня, повторенная без углубления и нового раскрытия, она уже кажется мне топтанием на месте. Меня всегда влечет «передний край», а это уже тема вчерашнего дня.

Есть сегодняшний день с его огромными достижениями и большими трудностями, во многом связанными с тем, что упорно внедрялось в души людей и что не так просто изжить.

Душевный опыт писателя, приобретенный за эти годы, не только в том, чтобы поднять и раскрыть всю боль противозаконностей, связанных с культом личности. Душевный опыт писателя прежде всего в том, чтобы впредь не обмануться, не ошибиться, не быть обманутым, не обмануть, не умолчать, — в том, чтобы уничтожить почву, на которой мог возникнуть культ личности или явления, ему подобные.

Вот почему литература, трактующая отвлеченно, «вообще» о плохом и хорошем (о бабе-яге и мальчике с пальчике), вообще о любви, вообще о справедливости, кажется мне «мальчиковой», «подростковой».

Вот почему мне думается, что сейчас, как никогда, нужна литература зрелого мужества, литература глубокого социального исследования. Я думаю, нужна бальзаковская сила в остроте социального исследования, проводимого через анализ человеческих душ.

В бальзаковских традициях работали многие русские классики, в его традициях работают и многие прогрессивные писатели Франции. К сожалению, я мало знаю французскую литературу. Но такие, хорошо известные и мне, и миллионам советских читателей книги, как романы Л. Арагона и цикл «Нейлоновый век» Эльзы Триоле, написаны со стремлением к широким социальным обобщениям.