Галина Николаева - «Гибель командарма» и другие рассказы

Я знаю, что, несмотря на то, что со времени разоблачения культа личности прошли годы, до сих пор есть, находятся противники этого смелого шага.

Такие люди считают, что если уж нельзя повернуть историю вспять и вернуть разоблачение обратно, то необходимо хотя бы умолчать о нем.

Я не раз спрашивала себя: кто эти люди и чем продиктованы их стремления?

Иногда это мечтатели, слабые души, которым жаль своих привычных иллюзий.

Иногда это трусливые души, которых пугает смелость сделанного шага.

Иногда это чиновники, которые удобно устроились еще в те годы и которым перестройка грозит потерей удобств, тревогами.

Чаще всего это люди, которым потребность умалчивать, скрывать, недоговаривать, носить удобные розовые очки вошла в плоть и в кровь…

Весь день перемены — то крупно, слитно валит снег, метельно кружась, то разъяснивает.

На исходе март, а еще ни капели, ни проталины.

Лишь на южной стороне сугробов местами ледяная корочка.

Ветер.

Вчера составляли план садовых работ. В небогатом, но ярком цветении азалия.

Ветви орешника в вазах еще не лиственеют.

Снегопад, метель.

Крупные и влажные хлопья мечутся под ветром.

Не снегопад — снеговал!!!

Густо падают белые хлопья, крупные, тяжелые, вихрятся на лету.

Стоит перестать снеговалу, и начинают под ветром осыпаться тяжелые снежные шапки с ветвей и крыши. Осыпаются непрерывно — то хлопьями, то густой россыпью, то снежной пылью. И все еще ветви, поветья в белых шапках и в оторочке.

Белизна. Белизна…

Весь день сад за окном — будто за густым марлевым пологом. Пышны сугробы.

В полдень, впервые за много дней, чуть проглянуло солнце. И вместе со снежной опалью за окном первая капель с сосульками.

Ветер. И снег, снег, снег…

День капели.

Первый день густой, сильной капели. С крыш даже не каплет, а течет, как в дождь, — почти непрерывные тонкие струйки за окном — так рыхл снег, так силен внезапный прогрев.

Как бесконечно радостен Максим, облегчая мои мучения, счастлив каждой моей улыбкой, каждым улучшенным биением сердца, как терпелив и кроток к моим больным капризам, и весь светится, когда я зажгусь замыслом, созревшим в его чистом мозгу, или хотя бы одобрю этот замысел!

Вспоминая годы, прожитые с ним, одно повторяю: есть божественное в сердце человека!

Я гублю его — он живет в непрестанном трепете за меня, в ежедневной томительной гонке за врачами, лекарствами, кислородными баллонами, уколами. И нет у него спокойного дня. Но когда я говорю ему, что надо хоть ненадолго разъехаться, чтобы он отдохнул от меня в Дубне, где его работа, его тема, в Москве, в Сочи, где угодно, чтобы он хоть немного отдышался от этой страшной больничной, многолетней атмосферы, он стоит у кровати и твердит: «Ни на день, ни на полдня… Только рядом…»

У меня часто не хватает сил скрыть боль, сдержать болезненную раздражительность, быть терпеливой и терпимой. Моему единственному любимому и единственной радости моей, мужу моему, я так мало могу дать! Как ни страшен, ни сложен мир, но человек бывает человеком, и тогда он бог.

Вчера отцвели вишни. В цвету яблони, тюльпаны, нарциссы. Темный ирис, сирень и желтые лилии. И маки-пальмочки. Пионы по пояс — бутоны с пуговицу.

Крошечный бутон на моей любимой черной розе Гадлей. В бутонах парковые розы.

Вчера сажали космею, резеду и четвертую очередь табака.

Сентябрьский холод в июле. Небо в тучках. Мокрые, темные сосны. Ветер. Морось… Холод.

Пионы, что так пышно зацветали, — как мокрые курицы.

Подгнивают розы, такие прелестные… Жасмин держится.

Последняя желтая лилия сомкнула лепестки…

Первые бутоны на космее и маленьких георгинах.

Еще цветет красная парковая роза. Белая погнила в бутонах.

Черный день.

Я снова еду в больницу.

А в саду… Какая радость и сколько счастья в саду! Еще цветут (хотя и на исходе) пионы. Безумной красоты розарий.

Последние алые парковые розы. Жасмин. Первая космея. Начало табаков.

Осенний сад чуть пасмурит. В цвету флоксы и георгины, роскошные большие георгины, небывалые гладиолусы.

Цветут несколько роз.

Плохая космея.

Гладиолусо-георгиновый сад роскошен.

Лето прошло…

Знойное, прекрасное, полноцветное и… такое горькое.

Больница, больница… Больница.

Страданья. Боль.

Если бы не доброта Максима — лучше б смерть. Держусь его заботой и любовью.

Змеи уходят на зиму. Остаются гуси. Чтобы все они унесли мое горе.

Лето такое долгожданное, такое желанное и такое жестокое позади.

Впереди страшная серая осень и длинная зима, о которой думаю с ужасом.

Кончился блистательный сентябрь, с летним теплом, с голубизной неба и яркой синевой реки, с блеском пролетающих паутинок, хвоинок, с первой краснотой винограда, с первой прозолотью листьев, такой нежной, что она возникает из зелени, и явственно родство зеленого и золотого.

Буйно цвели георгины с дерево ростом, и всех дивили сказочные гладиолусы.

Дождь.

Но еще много георгинов и еще в цвету гладиолусы.

Явственно рыжеет мокрый лес.

Октябрь!

В саду все переливы красно-желтых тонов. Дивный багрянец винограда!

Окалина орешника, нежная желтизна берез.

Вчера еще был солнечный день, прелестный.

Посадили тюльпаны.

Виноград, поднявшись по стволам сосен высоко, высоко, багрян и царит над садом.

Последние розы.

Маленькие тугие бутоны.

Густо цветут лишь маленькие, морщинистые. Цветут гладиолусы.

Еще есть нерасцветшие колосья. В цвету георгины.

День весь в переливах от зелени к золоту и багрянцу.

Туман. Вчера еще день кристально ясный, а сегодня с утра густой туман и осенний холодок — плюс 3°.

Отгорел, вянет, никнет виноград.

В лесу уже не зелень с золотой подпалиной, а переливы буро-рыжих тонов с остатками зеленой купины.

Только темная зелень сосен…