Валерий Осипов - Разрушение храма

Вот так поступает, так борется за себя религия. Ее строительный материал — вера. Слепая, бесконтрольная вера — вера на слово… Но вера контролируется знанием. Знание — главный враг веры. Когда знание обгоняет веру — храм веры рушится, и на его развалинах (на развалинах былой веры, былой уверенности в себе) надо строить новый храм — храм знания, храм познания самого себя, храм знаний о себе.

Курганов огляделся вокруг себя. Глаза постепенно привыкали к полутьме, в которую был погружен собор. Где-то вдали, в боковых приделах, мелькали между колоннами огоньки свечей, слышалось шарканье ног, но главный пролет, центральный проход между деревянными скамьями, в котором стоял Курганов, был тих и безмолвен. Он был весь до краев наполнен холодной готической тишиной огромного нетопленого храма, и эта прямоугольная готическая тишина, многократно усиленная и повторенная перспективой стрельчатых арок и колонн, вытягивалась в сторону главного алтаря гулким сводчатым туннелем, который, казалось, втягивал в себя все живые и теплые звуки мирской жизни, рожденные за стенами собора, чтобы, заморозив их стылыми оборотами латинских молитв, вернуть обратно под своды храма ледяными раскатами органных звуков.

Курганов свернул из центрального прохода направо. Он прошел мимо нескольких бездействующих боковых алтарей и вдруг, вздрогнув, остановился. Перед невысоким, темного дерева сооружением, похожим на летнюю билетную кассу в парке, стояла, опустив одно колено на специальную скамейку, его жена…

Она что-то быстро говорила стоявшему по другую сторону «билетного окошка» молодому, грустному священнику в очках с золотой оправой… Одна рука ее была протянута в окошко, и священник, поглаживая, держал ее руку в своих ладонях… Ее голова в таких знакомых крупных завитках темных, мягких волос опускалась все ниже и ниже, все ниже и ниже…

Курганов проглотил подошедший к горлу комок. Исповедь… Она исповедуется в совершенном сегодня ночью… Она просит отпустить ей грех сегодняшней ночи.

Чепуха. Она же не знает французского… Но в Париже может найтись священник, знающий русский… Но она же неверующая… И потом, это католический храм.

Курганов напряг зрение. Она? Не она?.. Священник, заметив Курганова, поднял голову. Женщина испуганно обернулась…

У Курганова упало сердце. Не она… Дурак! Идиот! Кретин! Ну как можно было даже подумать о том, что она может прийти сюда?..

Курганов резко повернулся и пошел к выходу. Взявшись за ручку двери, он хотел обернуться, но, сделав усилие, сжал зубы: нет, нет и еще раз нет! Хватит восторгаться всей этой чужой жизнью, чужими домами, чужой историей, чужими храмами. Есть своя жизнь, свои проблемы, своя беда, и всем этим пора начинать заниматься — ведь уже сегодня вечером будет Москва… И он сильно дернул на себя ручку двери.

Уже совсем рассвело. Мглистое январское утро прятало город в туманной пелене. Курганов сделал несколько шагов от собора и вдруг отчетливо увидел коридор пятого этажа гостиницы «Пале д′Орсей», дверь ее номера и Его, открыто, безо всякого стеснения выходящего из этого номера, потому что все теперь уже было в прошлом, все уже произошло, и некого было теперь стесняться, нечего было скрывать.

Курганов зажмурился. Там, около бокового алтаря, была не она, но могла — и даже должна была быть — она… Почему должна? Она никогда не будет считать грехом то, что произошло сегодня в «Пале д′Орсей»… Она никогда не будет считать это грехом, потому что она уже сказала мне, что не хочет быть моей женой…

Вот так, Курганов. Вот гак поступает твоя бывшая жена, вот так она борется за свои желания и страсти. И пока ты здесь, в соборе Парижской Богоматери, разбирался в своих мыслях и наблюдениях, там, на набережной Анатоля Франса, на пятом этаже…

Курганов сжал кулаки. Проклятый храм! Он действительно подчинил меня себе на какое-то время. Он заставил меня забыть о своих земных делах, о том, что там, на пятом этаже «Пале д′Орсей»…

Курганов резко повернулся и открыл глаза. Верхняя правая башня Нотр-Дам де Пари вздрогнула, заколебалась и, качнувшись, беззвучно обрушилась вниз. За ней медленно валилась левая башня… Посыпались стекла из окон и витражей… Осела аркада верхней галереи, рухнула шеренга фигур на зубчатом карнизе, катились по мостовой осколки каменных химер…

Тройной портал Парижской божьей матери опрокинулся, валился, падал на Олега Курганова из туманного небытия морозного январского рассвета…

Курганов тряхнул головой… Нотр-Дам де Пари спокойно, царственно стоял на своем прежнем месте. Осколки и камни падали внутри самого Курганова. Пыль развалин, открывая вид на еще ни разу не виденную, незнакомую местность, тяжело оседала внутри Курганова.

«Нет! Нет! Нет! — молча кричал Курганов. — Я не хочу видеть это мертвое поле, лежащее за руинами моей прежней жизни. Я не хочу верить в то, что это возможно, в то, что это может быть!»

«Да, да, да, — все так же молча ответил он сам себе. — Пыль над руинами твоей прежней жизни осела, и вон за тем мерзлым полем лежит твоя новая жизнь. Надо начинать ее».

Любите ли вы узнавать всю правду о самом себе? Запомнился ли вам тот день, когда жизнь, «щадившая» вас до этого своей полуправдой, вдруг распрямилась перед вами всей своей беспощадной пружиной и бросила вам в лицо все ваши тайные мысли и настроения, всю вашу подноготную, все ваше душевное подполье, — и сделал все это человек, любимый вами и близкий вам более всех других, — женщина, ваша жена.

Слушая ее, вы еще не можете поверить в реальность всего происходящего, вы просто с интересом наблюдаете за ней — за ее движениями, которые вы все еще любите, за ее лицом, которое вы по-прежнему любите, за ее глазами, которые много раз выручали вас из беды и которые вы все еще любите, за ее фигурой, которая все еще волнует вас (высокая талия, круглые плечи, нежная шея), — и все это вы еще по-прежнему любите, любите, любите!

А она говорит (говорит, говорит, говорит) о том, о чем вы не всегда скажете самому себе (даже наедине с самим собой), о том, о чем она услышала когда-то от вас ночью (шепотом, в благодарность за щедрость и молодость ее тела), она бросает вам в лицо такие слова, которые были доверены ей в минуты откровения, она упрекает вас признаниями, которые были сделаны ей в моменты глубокой духовной близости, — признаниями, в которых вы осуждали самого себя и свои слабости, чтобы еще сильнее укрепить ваш физический и сердечный союз.

Она говорит вслух такие вещи, о которых никто не должен знать, кроме вас двоих, и вы слушаете ее и не слышите ее (не понимаете смысла произносимых ею слов), а только видите ее, только глазами воспринимаете ее, только все еще любите ее, только вспоминаете ее руки, ее волосы, ее плечи и думаете о том, что вот сейчас она кончит читать эти яркие страницы из какого-то увлекательно написанного литературного произведения, отдаленно напоминающего твою собственную жизнь, и все опять встанет на свои места, все опять будет по-старому, по-прежнему, как и было раньше, целых четыре года подряд, — хорошо, тепло, солнечно, счастливо, неизменяемо…