Валерий Осипов - Разрушение храма

— Ну что? — спрашивает Игорь. — Неплохих я тебе бабенок приготовил, пока ты шлялся где-то там по своему Казахстану, по каким-то Кулундинским или по Кустанайским степям, а?

— Неплохих, — отвечаю.

— То-то, еще благодарить будешь… Ведь все же правильно было задумано, старина: поднимемся в горы, проведем романтическую ночь среди ущелий и скал…

— Ладно, — говорю и сбрасываю рюкзак на землю, — ваша взяла. Разводи пока костер среди ущелий и скал, а я пойду родник поищу. Тут, судя по рельефу, обязательно должны быть где-нибудь выходы подземных вод. Если уж пить чай, так хоть из родниковой водицы.

Беру чайник и ухожу.

И действительно, десять шагов по склону не сделал — бежит родничок. Веселый такой, прозрачный, холодный — аж зубы заломило, когда я из чайника отпил. (Зубы-то, правда, у меня после всех приключений с Гребенюком очень уж паршивые стали.)

Возвращаюсь. И застаю на поляне следующую сцену из жизни убогих неандертальцев, только что отнявших у папаши Зевса секрет получения огня: Игорь, Элла и Римма — все стоят вокруг предполагаемого костра в позах пловцов на старте и отчаянно дуют туда, где, по их мнению, должно вспыхнуть жаркое пламя нашего походного очага.

— Мало того, — говорю я, подходя к ним, — что все вы оказались ужасными лентяями, так вы еще, как выясняется, и костер как следует развести не умеете.

— Как это не умеем? — возмущается Элла. — Да ровно через две минуты здесь будет такой кострище, какой никогда никому и не снился!

А Римма стоит в своих мини-бикини, заложив руки за спину и наклонив немного набок голову, и молча так, внимательно, пристально на меня смотрит… И такой она мне тут показалась стройной со всеми своими длинными ногами, так меня вдруг всего пронзила ее женская красота и стать (хрупкие плечи, молодая грудь, чуть выпуклый живот и какой-то особый, полудетский излом талии), что мне впервые за много-много дней, чуть ли не от самого Дамаска (когда жена моя бывшая заявила, что ей нужно разойтись со мной), стало хорошо на душе от взгляда на женщину. (Легко, и свободно, и радостно, будто кто-то взял большой пушистой лапой и мягко, по-доброму сжал сердце и тут же отпустил обратно.)

— Эх вы, — говорю я с укором, а у самого на душе весело-весело (ну просто празднично!), как на Первое мая, — разве так костры разжигают?.. Еще Кешка Геутваген, великий таймырский ненец, учил меня сначала в ямке маленький костерок выложить, а уж потом на большой огонь переходить…

Одним словом, взбодрили мы до точки кипения чайник родниковой воды, открыли пару жестянок (опять Петрик на меня из-за какого-то угла выглянул, но я его тут же прогнал) и уселись с кружками на краю обрыва.

Ну, что такое южное море в летний солнечный день, когда смотришь на него издали и сверху, я думаю, объяснять не надо. Горизонта почти нет — небо с морем как бы незримо, как бы нематериально, бестелесно сливаются. И огромная, сказочная, золотисто-голубоватая перспектива лежит впереди, вся подернутая розовато-пепельным туманом, вся улетающая куда-то, устремленная вдаль, будто кто-то вынул прямо перед вами из реальной природы четвертую стену (четвертую сторону света), и открылось окно в абстракцию, в мироздание, в то самое нереальное состояние действительности, в котором ничего нет — ни воды, ни суши, ни воздуха, и только прах небытия клубится там, где должен быть горизонт, только неуловимо стремятся друг к другу, фосфоресцируя и колеблясь, небо и море, только готовятся возникнуть и соткаться из многоцветных бликов воды и воздуха причудливые фантазии и потусторонние миражи, только безгранично простерла свои необъятные владения бездна — производное несоединимых начал, вечный ноль, равенство плюса и минуса, извлечение корня из парадокса, когда результат сводит на нет все усилия, как бы велики они ни были…

Время исчезло. Мы потеряли счет минутам. Гипноз панорамы неба и моря (их борьбы, их туманного отчуждения друг от друга и все-таки невидимого соединения) овладел всеми. Серебристый «конфликт» воды и воздуха, усиленный какой-то почти полукосмической игрой света, втягивал в себя, приближал к своей глубине. Казалось, что должно пройти еще несколько секунд (несколько быстролетных мгновений), и где-то распахнутся врата еще неведомого, но уже щедрого счастья, и в потоках хлынувших на нас слов, звуков и чувств мы услышим наконец новые откровения о своей жизни, ощутим новые границы своих возможностей и, уловив раскаты новых фанфар, всегда зовущих к следующим рубежам, заново переосмыслим содержание и назначение своего завтрашнего дня.

Мир усложнился. Фантастические картины и видения у горизонта множились, увеличивались в размерах, хаотично и таинственно перемещались в пространстве и времени. Гигантские зеленые линии зигзагообразно, наподобие молний, пересекали оранжево и ало мерцающие окружности, переламывались около воды, пропадая в сиреневом мареве моря, а с места их исчезновения изломанно тянулись вверх неправдоподобно громадные циклопические коралловые спирали. Постепенно выпрямляясь и превращаясь в исполинские цветы, они на несколько секунд оставались неподвижно висеть в воздухе, пунцово пульсируя своими огромными маковыми лепестками, вибрируя гирляндами георгиновых соцветий, и наконец начинали медленно удаляться уменьшающимися рдяными гроздьями, и растворялись в багровом далеке, оставляя после себя кумачовую муарово-траурную рябь, усталые червонные разводы.

Все исчезало, вновь возникало и вновь исчезало. Фантазия полуденного зноя не знала ограничений формы. (Вот так и жизнь, думал я, глядя на море, не знает никаких границ в поворотах и превращениях человеческой судьбы.) Не подвластный ни контролю, ни воображению таинственный «дух» пространства щедро жонглировал загадочными космогоническими феериями. Размытые цветовые пятна сменялись строгими геометрическими построениями, цветы превращались в сады и леса, деревья расчерчивали небо графикой стволов и ветвей, печально и беззвучно шумела на нереальном ветру несуществующая листва, и снова все исчезало, снова все рассыпалось, снова мертвящей пустотой схватывалась остывающая даль, гасли туманы и звезды, придвигались пустыни, вздымались к облакам гранитные ущелья, дыбились мрачные скалы, и первый леденящий вздох всеобщего мирового холода скорбно прокатывался над миром из края в край.

…Неожиданно что-то произошло с небом и морем одновременно. Рассеялся и осел туман. Даль углубилась и, «проработавшись» подробностями, окрепла. Вернулся на место горизонт. Четвертая сторона света (четвертая стена реальности) вдвинулась обратно в лежащую впереди панораму.

Уменьшались гиперболы и метафоры — плюс снова становился чуть-чуть больше минуса. Усилия освобождались от парадоксов. Полет перспективы в абстракцию, за черту мироздания завершался. И только формула бездны, постоянная величина мирового духа — вечный ноль — осталась неизменной, исчезла из поля зрения и чувств.