Анатолий Ябров - Паду к ногам твоим

— Ты не курнявкай! — заругалась мать. — Все одно не пущу.

Сенька поднялся и осторожно открыл в сенцах маленькое окошечко. Кошка, чуткая, вмиг прибежала сюда. Спрыгнув на пол, теранулась о Сенькину ногу — спасибо, мол. Сенька спрятал ее под одеялом. Засыпая, подумал: «Заговорщики… Отогревайся, замерзла ведь…» Ему было очень одиноко.

…Мать, наговорившись с женщиной, тормошила мальчишку:

— Сеня, Сеня… Да ты никак оглох? — и когда он очнулся, отпустил собаку, повертела перед его лицом бумажку: — Меня-то на административную комиссию гонят. Это которая штрафует. Жалуются: на людей Барина спускаю. У соседей кур подушил. Лает — покою после работы нет.

Она дрожала. Вот-вот готова была разреветься. Но, сдержавшись, сказала печально:

— Сироты мы оба. Нет заступы, Сенечка…

Мать нарядилась. Надела сиреневое шерстяное платье. Шито оно, наверно, еще тогда, когда она была гораздо моложе, и сейчас оказалось тесным. Правда, если судить по моде — носить все в обтяжку, — оно как нельзя кстати. Шею мать обернула газовым шарфиком, тоже сиреневым, но чуточку потемнее. Шарфик сколола большой брошью.

Сенька смотрел на мать украдкой: красивая она. Сегодня только что-то трагически-печальное было в ее глубоких темных глазах. Казалось, будто собирается она на казнь. «Сироты мы оба», — вспомнились ему слова матери. И Сеньке стало жаль ее. Прав, наверно, отец: слабая она. Ему захотелось прижаться к ней, приласкать, ободрить. И, набравшись храбрости, он шагнул к ней.

— Что ты, Сеня, — отстранив его, сказала мать. — У тебя и руки не мыты: еще запачкаешь платье.

Сенька, обидевшись, тяжело, как мужик, ступая на пятки, ушел из тускло освещенной, давно не проветриваемой избы. Бросил на ходу:

— Не любишь ты меня.

Мать — она уже собралась — вышла за ним следом. Сенька стоял на веранде, сунув лицо в угол и закрыв уши ладонями — не хотел видеть и слышать, как уходит мать. А она остановилась возле него, потрепала по щеке (и учительница однажды так же вот успокаивала его) и сказала необычно просто:

— Ты уж сейчас на меня не обижайся, Сенечка. Я такая вся издерганная. А ты у меня… один.

Он, не сдаваясь, подумал: «Все они такие, подлизываться. Наговорят что попало, а потом…»

— Не обижайся, — еще раз сказала мать. И Сенька, растроганный, обернулся и, смачивая слезами ее руки, прижался к ней. Торопливо, боясь, что мать оборвет его, заговорил:

— Ты скажи там, что мы больше никого не пустим. И будем хорошо жить. Папка мне говорил: если что, иди в ФЗО. Я пойду в ФЗО, а потом на работу. Ты скажи там так!

— Ох, Сеня! — вздохнула мать. — Глупый ты, глупый. Я ведь тоже когда-то думала хорошо жить. А завистников-то сколько на свете! Ой, Сеня, ты и не знаешь об этом. Сплелись клубком, жалятся. Жизнь рушат. Шагу ступить не дают. В артисты ведь меня приглашали… Только… там тоже не лучше. Ничего я говорить не стану, Сеня. Пусть клюют…

Пошла, на ходу застегивая плюшевый жакет. У воротец обернулась. Скорее продолжая свою мысль, чем разговор, сказала:

— Алешеньку-то заездили…

Вернувшись из школы, Сенька застал мать в ограде. Она сидела возле Барина на корточках, привязывая к его ошейнику огромный камень, тот, что клала обычно для пригнету в капусту. Ничего у нее не получалось, и она попросила:

— Сенечка, ты помоги мне: замаялась…

Барин глянул на него отчаянным, говорящим взглядом: что она, спятила? Уйми ее!

Барин служил хозяйке добросовестно. Такую собаку надо поискать. Вечером, когда закрывались ставни, он ложился у порога. Лей дождь, хоть проливной, вали снег, трещи мороз, завывай ветер — он не уйдет с места до тех пор, пока утром не забренчат запоры, не послышатся шаги хозяев. Тут он потянется, встряхнется — и пойдет спать.

Сенька и сам ошалел, не веря своей догадке.

— Зачем камень? Что тебе сказали?

— О-ох, ошеньки! То и сказали, Сенюшка, — вздохнула она. — Собака жить мешает. Десять рублей штрафу поднесли. Всем околотком против меня подписались: из буржуек я, за мужниной спиной скрывалась в войну… Стыдили: и то-то я, и другое, имя Алешеньки опорочила… Развратница…

Она вскинулась, тряхнув кулаками, крикнула, глядя на соседние дома:

— Нет, врете! Воровать вам мешает собака!

Снова присела, захлюпала носом, обвязывая круглый, отшлифованный и потому скользкий камень. Сенька, обняв собаку, дернул ее в сторону, проговорив:

— Я не дам, не дам!

— Ну, ты еще! — сердито рванула его руку Евланьюшка.

— Не дам, хоть что делай! — не сдавался Сенька. Мать, схватив голик, принялась возить им Сеньку. Вся злость, скопившаяся на соседей, на комиссию, на «женихов», вылилась теперь на мальчишку. Барин цапнул ее. Мать, тряся рукой, взвыла. Потом, вгорячах, схватила пешню и опустила на собаку. Удар пришелся по обоим: и по Сеньке, и по Барину. Один закатился плачем, другой завизжал, волчком крутясь на месте.

— Перестаньте! — топнула ногой Евланьюшка. Собака умолкла.

— Я уйду от тебя! Уйду! — закричал Сенька.

Мать, согнувшись, прошла в избу. И все приговаривала:

— Клюйте меня, люди. Клюйте, клюйте…

Рука у Сеньки, по которой скользнула пешня, посинела. Мать боялась: как бы что не случилось! Сообщить в больницу — худо будет, дознаваться начнут: что да как? А дите чужое. Чего доброго, и погонят Евланьюшку в заключение… «Ба-ах, да что за напасти!» — вздыхала она. И ухаживала за Сенькой, ставила какие-то примочки, вставала перед ним на колени, ощупывала, оглядывала и все спрашивала:

— Тут болит? А тут?

Из школы приходили мальчишки, мать не пускала их: шуметь станут, насорят, натопчут… Но основная причина — как бы не проговорился Сенька, как бы не показал черную руку. Пришел мужчина. Сказал — от родительского комитета, а она-то не дура, видит: никакой он не родительский комитет, глаза от шахтовой пыли отмыть не может.

Но все же не пустить его в избу Евланьюшка не посмела. Она села было рядышком, чтобы послушать их беседу, но «родительский комитет» больно строг оказался, попросил оставить их вдвоем. Она ушла, гневаясь на соседей: «Наговорили, хоть что, опять наговорили на Евланьюшку. Горемычная я, нелюбимая. Где же оно, мое счастьюшко, заблудилося? Заблудилося, запропастилося? Как дать ему весточку, адресок свой да с наказом: не плутай ты, счастье, не топчи дорог чужих зазря. Тут вот ждет тебя Евланьюшка. И все-то глазоньки прогляделися…»

Сгорая от любопытства, она кружила вокруг дома, останавливаясь возле окон: может, услышит что? Заходила на кухню: то щепок, то угля приносила. И на миг задержалась: да о чем же они говорят?

— Сеня, тебя из какого детдома взяли?

— Не знаю, дядя Андрей.

— Ну, где он находится?

— Очень далеко, — неохотно отвечал Сенька. — А зачем вам?