Анатолий Ябров - Паду к ногам твоим

Поплакав, она пошла на кухню, не раздеваясь, села на табуретку и, сложив руки на коленях, опустила голову, долго сидела молча.

Сенька стоял не шелохнувшись. Пальцем ноги тоскливо мял угол газеты, которой застлана дорожка. «А если еще учителка зайдет? Вот будет шуму…» Двоек уже нахватал. И, дурачок, стишки сочинил про Маруську:

И о Витьке-ябеднике тоже написал. Про этого можно. Пусть знает наших! И не очень рыпается. Грозились обсудить на собрании: по наклонной пошел! Да пусть. Не всем же, как у Чернышевского, на гвоздях спать, силу воли испытывать. В ФЗО и с двойками принимают…

Мать повернула к нему голову:

— Иди, безбожник. Будем письмо писать.

Сенька достал из сумки бумагу, ручку, чернильницу-непроливашку и сел за стол, покорно глядя на мать.

— Пиши: золовушка, голубушка моя! Далеко ты, за горами, за долами основалася. Не придешь к тебе ни с радостью, ни с горькой печалью. А плачу я и не могу оплакать горюшко великое — умер ведь Алешенька. Осталась я одна, как в поле былиночка…

Мать развязала на голове шаль, подошла к горячей плите и, зябко поеживаясь, протянула руки.

— Никто теперь меня не согреет, не приголубит. Осталась я одна, как в поле былиночка…

Сенька поднял голову, сказал:

— Было про былиночку-то.

— Ничего, что было… А теперь нету… Алешеньки моего. Не нойте его косточки во сырой земле…

Перо скрипело, почему-то цепляясь за бумагу, разбрызгивало чернила. «Сойдет и так», — думал Сенька.

— Подай мне, дорогая золовушка, весточку. Шахта не хочет платить деньги за моего Алешеньку. Говорят, молодая, работать еще могу…

Когда запечатали конверт и написали адрес, мать погладила Сеньку по голове:

— Снеси, сынок, на почту письмецо-то. Да направь аэропланом. Только долго не задерживайся: меня что-то морозит… К ненастью, наверно. Вот и трясет, и трясет…

Сенька, одевшись, охотно вышел на улицу. Его заговорщицки поманила пальцем соседка.

— Дядя Андрей просил тебя зайти.

— Зайду. Прямо сейчас и зайду. Спасибо, тетя. Барин! Хочешь со мной? — Сенька отцепил собаку и выскочил на дорогу. Из-под его ноги, как воробей, вырвался сухой покоробленный листик тополя. Покрутился перед ним и запрыгал по кочкам. Захотел — прыгнул направо, захотел — налево.

Сенька остановился. Улыбнулся и побежал за ним. Под ногами, точно корочка от мороженого, чуть слышно хрустел ледок. Листик поднялся в воздух. Надорванная кромка его затрепетала, он засвистел хрипловато, будто прихворнул ангиной.

— А ну, наперегонки! — крикнул Сенька.

И они бежали, бежали.

А когда ветер прижимал листик к земле, Сенька наклонялся и освобождал его из плена…

К вечеру поднялся ветер, резкий, шумный. Евланьюшка, лежа на кровати, прислушивалась, как завывает в трубе. «Ставни-то надо б закрыть. Как же? Закрыть, а то ведь набьется пыли», — думала она. Однако вставать, идти на ветер не хотелось. Но что было делать? Мальчишка, належавшись дома во время болезни, где-то пропал.

«Ну уж задам я ему жару», — в душе грозилась Евланьюшка.

А сумерки сгущались. И хочешь не хочешь — вставать надо было. Ей показалось вдруг, что в боку вроде бы кольнуло. Она сжалась и застонала:

— Ой-ё-ёшеньки! Да как же я встану, как пойду? Сходил бы кто-нибудь, что ли? Ай-ай!

После каждого восклицания она на миг умолкала и прислушивалась: так ей хотелось, чтоб кто-то откликнулся на ее стенания, пожалел, вздохнул вместе с нею и… управился по хозяйству. Она только сейчас поняла, что ненавидит эти ведра с водой, углем, картошкой, помоями, эти ставни и весь этот дом. Ей стало душно от отчаяния. Так душно, что, кажется, остановилась кровь. Да нет, вроде б ей сжали горло, навалились на грудь. Где-то в затухающем сознании мелькнуло: домовой… домовой… Не верила, а он есть…

Евланьюшка закричала отчаянно. Голос, до этого стесненный, а теперь вдруг прорвавшийся, словно вышиб пробку, мешавшую дышать. Ей стало жутко от только что пережитого. Вспомнив давнишние рассказы, она с неудовольствием подумала: «Домовой в образе хозяина дома давал коням сено, овес. Чтоб ему управиться теперь? Алешенькой-то стать. Управься, управься! Стань Алешенькой», — мысленно молила она. Но вслух выразить это желание не посмела, боясь страшной его пощечины: «Мазнет домовой по лицу — всю жизнь будешь носить красное пятно».

Вздыхая и охая, Евланьюшка встала. Было сумеречно. Рассматривая свое дымчато-пепельное отражение в зеркале, она погоревала: «В лице-то кровиночки нет… Эх, Евланьюшка… Смертушка стучится…»

Ветер дул снизу от шахты. Пахло пылью и угарным газом — видать, слежалась порода и взялась огнем. Торопясь, Евланьюшка закрыла окна, набрала угля, заперла дверь. Но осталась на веранде: домой заходить было страшно. «Скоро придет Сеня», — думала она. Но он не шел. Огни постепенно гасли. И вот уже ночной мрак окутал улицу. Только на высоком копре шахты горела яркая звезда. Да на макушке террикона, освещая путь вагонетке, белели две или три лампочки.

«И этот… убежал, — подумала о Сеньке Евланьюшка. — Чужой. А чужого корми, не корми — он, что волк, все в лес глядит… И собаку, видно, сманил». Ей стало горько и жалко себя. Но печалиться долго не пришлось: на крыше что-то подозрительно затрещало. «Доски отрывают», — подумала она и кинулась в избу за ружьем. В избе ей отчетливо было слышно: топочут, шумят на крыше. И вот доска упала, вот другая. Хотят воры через чердак, затем кладовую пролезть в дом. Стволом ружья она постучала в потолок и крепко выругалась. На крыше, кажется, рассмеялись. И продолжали свое дело.

Днем в трамвае она слышала такую историю. Будто воры сделали лаз в подпол к одной бабусе. Только она ложилась спать, как поднималась западня и из подпола просовывалась рука, желто-восковая, страшная и требовала: давай сюда, старуха, деньги! Евланьюшка, услыхав об этом, усмехнулась, вполне уверенная в своем мужестве: «Ба-ах, да пусть бы у меня руку показали! Я б ее…»

Теперь же напугалась. Руки дрожат — попадет она в вора? А дверь в кладовую — разве это дверь? Одно название. Пришлось заставить ее, забаррикадировать. Сунутся теперь — и она их из ружья… Но вдруг раскрылась и хлопнула створка окошечка в сенях — Евланьюшка присела от страху: за ней смотрят?..

Делать было нечего. Зажмурившись, она выстрелила, когда там, в темном проеме, показалась какая-то тень. Взмявкнула кошка и шлепнулась в сени, корчась в судорогах. Евланьюшка заругалась страшно. Схватив патронташ, решительно бросилась на улицу.

Откинула щеколду, убрала подпорку — ветер, как мужик, рванул двери, распахнул их и со всей силы ударил о стену. Воинственный пыл у Евланьюшки почему-то сразу пропал. Прислонившись к косяку, она сказала: