Семен Гехт - Пароход идет в Яффу и обратно

«Вы поедете туда и потом расскажете нам, выйдет ли что-нибудь на этой земле» — так потребовало от своих посланцев правление Икора.

В полдень от Нью-Йорка отвалила многоэтажная «Экотения», за четыре дня пересекла океан и высадила экспедицию в Шербурге. Шербург — Москва, Москва — станица Тихонькая [7] Вероятно, так Гехт называет поселок Тихонькая-Станция. — таков был дальний путь американцев. Они много говорили в поезде о том, как велик Советский Союз, если путь от Америки до Москвы — через многие страны — занял меньше времени, чем дорога от советской столицы до Биробиджана.

В тот год я выехал по делам службы в Уссурийский край и встретился с членами экспедиции у подножья горы Бомба. Я обрадовался их гостеприимству, примкнул к ним и плавал вместе с ними по воронкам Биры, шатавшим наши утлые гольдские челны. Я побывал вместе с ними в первом селе Худинове, в Лондоко. Затем — привал. Утром экспедиция отправлялась верхом в Бирефельд. Все спали — набирали силы. Джемс Броун вышел погулять, но его искусали комары, и вот он взобрался вместе со мной на сопку. Взошла луна. Она расположилась на два пальца правее верхушки того кедра, под которым мы лежали.

— Олл райт, мистер? — спросил я Броуна.

— Очень хорошо, товарищ.

Он чуть приподнялся с земли, снова завозился со своей трубкой-жертвенником и горячо заговорил:

— Вы подумайте только: эти бывшие местечковые евреи потешались надо мной, когда я жаловался на комаров: «Нас они уже не кусают! Мы уже не боимся! Нам уже в полной степени на них наплевать!..»

Мистер Броун передразнил напевно-скептические интонации своих соплеменников и продолжал:

— Думаю, что они немножко врут. Иммунитет, иммунитет! Слишком рано появился у них этот иммунитет. Но вы заметили: никто из них не пользуется сеткой?

— Заметил.

— Никто, даже женщины! Это очень хорошо или, как вы говорите, олл райт, — сказал мистер Броун. — Я рад за наших евреев: у Биробиджана есть будущее.

Я еще внимательнее вслушался в его слова. Это было первое ясно высказанное мнение члена экспедиции. Я засыпал Броуна вопросами:

— Родят ли пашни?

— Чепуха! Это прекрасная плодородная земля! Здесь, — говорил Броун, — могут вызревать отличные овощи. Рис? Сам Бог создал этот край для риса…

Броун вздохнул.

— Край еще не обжит, совсем не обжит. Надо проложить дороги, осушить болота…

— И прогнать мошкару, — пошутил я.

Броун показал на землю, лежавшую во мраке.

— Они говорят, что мошкара уходит. Они прогоняют ее первыми дымами своих первых селений. Встанем!

Мы встали, накинули на себя плащи. Джемс Броун вытянул руки, раздвинул сучья кедра.

— Посмотрим вниз, — сказал он, — охватим одним взглядом нашу новую родину.

— Ничего же не видно: темно, — возразил я.

— Как! — воскликнул Броун. — Неужели я, американский обыватель, должен учить советского революционера? Здесь находится, — он ткнул в темноту, — станица Тихонькая. Ее освещают огни, стучат сердца лесопильных заводов, отсюда уходят в тайгу грунтовые дороги. Там я вижу пашни, огороды, пасеки, мельницы, школы, рисовые совхозы…

Я рассмеялся.

— Вы говорите так, — сказал я, — словно вы не заезжий американский гражданин, а советский человек.

— Если вы любите женщину, которая предпочитает блондинов, — произнес Броун, — то вы готовы ради любви к ней стать блондином. Я сейчас побывал всюду, где водятся евреи, я видел румынский пауперизм, польскую нищету, немецкую ассимиляцию и палестинскую безысходность. Что же? Я убедился, что только советская власть может достойно разрешить еврейский вопрос. Ради одного этого я готов стать комиссаром… Только ничего не говорите мистеру Вильяму Гаррису.

— А он? — спросил я. — Что думает мистер Гаррис?

— Он думает то же, что и я, но не любит открыто признаваться. Мистер Гаррис сказал мне по секрету, что только советская власть… Вы понимаете? Он принадлежит к тем американцам, которые считают, что советская власть вне своих границ, — это, разумеется, нонсенс, но у себя на месте она очень, очень кстати.

— Мистер Броун, — сказал я, — вы давно были в Палестине?

— В прошлом году, — ответил он.

— Расскажите о ней.

— Нечего рассказывать, — сказал Броун. — В такую ночь и не хочется о ней вспоминать. Будьте любезны, покажите мне Вегу.

Я нашел Вегу в звездной неразберихе и ткнул пальцем.

— А Кастора и Поллукса?

— Вот они.

— Отлично! — воскликнул Броун. — Вы нашли во мне лучшего друга, если так хорошо знаете природу. Вы ее любите?

— Люблю, — ответил я.

— Надо вернуть нашей нации природу, — сказал Броун, — надо вернуть ей утерянное лицо. Говорят, местечки пустеют, нет на Подолии больше евреев-коммерсантов.

— Правда, мистер Броун: нэп кончается, началась первая пятилетка.

— Это очень хорошо, товарищ. Да, вы спросили меня про Палестину. Там совсем худо: ее душит экспортная проблема. Никто не покупает вино… продукты не имеют сбыта.

— А промышленность?

— Вы хотите сказать — тяжелая? В Тель-Авиве я видел много заводов, они производят… сельтерскую воду.

— А план электрификации Палестины? — спросил я.

— Вы знакомы с планом Рутенберга? — удивился Броун. — Ведь англичане его зарезали. Зачем это им? Сознайтесь: вы когда-то мечтали о Святой земле, о горах Иудеи, пашнях Хеврона… Мечтали?

Он угадал. В дни отрочества и я носился с мечтаниями о возвращении на легендарную родину, о независимости на Средиземном море, о дочерях Сиона с тимпанами и бубнами…

— Благодарите судьбу, — сказал Броун, — что не поехали туда в золотую и обманчивую пору декларации Бальфура. Как ринулись тогда евреи! Впрочем, англичане живо захлопнули границу.

— Мистер Броун, — ответил я, — в ту пору в Палестину бежал из России мой лучший друг Александр Гордон. Не встречали?

Броун задумался.

— Гордон? — переспросил он. — Александр? Нет, не помню. Он вам писал оттуда?

— Писал, — ответил я.

— Сначала восторженно, потом он умолк — так? Затем письма дышали отчаянием, и наконец он снова умолк? Навсегда?

— Чистая правда, — ответил я с удивлением. — Откуда вы знаете?

— Не думайте, ради Бога, что я — пророчица Дебора или мадам Тэб: судьбы еврейских молодых людей — такой же стандарт, как вот… мои подтяжки. Первые дни полны ликования, и они рассылают сотни открыток во все концы света с восторженными и заносчивыми восклицаниями. Затем они замечают: «Э, что-то не то…» Они застенчиво умолкают, надеясь, что все переменится, будет хорошо, они даже привыкают, а годы идут. Тогда их охватывает тоска, безнадежность, они видят, что мечты о независимости — мыльный пузырь, и своя страна — мыльный пузырь, и что вместо величия нации существует один противный субботний кугель… И они снова рассылают во все концы света открытки, полные отчаяния. А потом? Потом они вживаются в свою разбитую клопиную жизнь и умолкают навсегда. Как вы назвали вашего приятеля?