Семен Гехт - Пароход идет в Яффу и обратно

— Александр Гордон.

— Такова жизнь Александра Гордона, — сказал Джемс Броун.

Шум сосен и кедров будил воспоминания. В такую ночь человек говорит и медленно, и значительно, с легким удивлением прислушиваясь к звуку своего голоса, подобно чревовещателю. Я сказал так:

— Мистер Броун! Жизнь моего друга Александра Гордона могла стать моей жизнью. В какой-то день наши дороги разошлись, но долго неслись они прямо — две стрелы, две параллели. Представьте себе Болгарскую улицу на Молдаванке, в Одессе. Два мальчугана насмотрелись библейских картинок, наслушались заманчивых рассказов о пастухах и виноградарях Святой земли, о дочерях Сиона, собравшихся у колодца. Мы клялись друг другу, бродя по Болгарской. Дворницкие дети посылали нам в спину оскорбления. — «Александр, мы поедем домой?» — «Поедем». — Мальчики жмут друг другу руки, читают нараспев Бялика и ходят по вечерам на Большую Арнаутскую, в синагогу — клуб Явне. Ораторы зовут домой. Усышкин говорит о родной земле, Жаботинский рисует перед трахомными глазами мечтателей еврейские легионы, и семь братьев Маккавеев смотрят с упреком на обнищавший духом народ…

— «Ойд лой овдо…» — тихо пропел Броун первые слова сионистского гимна и засмеялся. — Еще не потеряли мы надежд? Плохо! Там, на берегу Средиземного моря, мы их уже потеряли. Вы знаете модный палестинский анекдот?

Что такое Палестина? — спросил Броун и сам же себе ответил: — Власть английская, земля арабская, страна еврейская — вот что такое Палестина. Сидишь в Тель-Авиве на бульваре Ротшильда и слышишь сотни жалоб от таких Гордонов, но потом они отправляются на пляж, облачаются в купальные костюмы, поют «Ойру» и делают вид, что будущее уже стало настоящим. Затем они поднимаются в береговое кафе и за стаканом молока узнают о новом погроме в Иерусалиме. Если вы вспомнили, мой друг советский революционер, о Болгарской улице, то позвольте вам сказать, что американец Джемс Броун родился на Запорожской улице, она пересекает Болгарскую.

— Как? Вы?

— Я также вырос в семье полусапожника-полумаклера, и мой отец, Вениамин Бронштейн, похоронен на третьем одесском кладбище.

— Правда, правда, — сказал я, — у нас там было четыре кладбища. На первом хоронили миллионеров и стотысячников; их укладывали в мраморные склепы с райскими изображениями на каменных плитах. Их отпевал кантор Миньковский, их навещали толстые старухи в черных шелках. Они приезжали сюда в лакированных экипажах.

— Господин Ашкенази, — вспомнил Броун, — господин Блюмберг, господин Хаес…

— А на второе кладбище свозили адвокатов, зубных врачей и торговцев с Привоза. Их отпевал кантор из Шалашной синагоги. Здесь не было склепов, но все же покойников размещали удобно…

— За зелеными оградами, — сказал Броун, — среди тенистых акаций… и сторожа обходили свои владения, прогоняя бродяг и влюбленные парочки.

— Третье кладбище, — продолжал я, — было далеко за городом, рядом с сумасшедшим домом, на глухой и скандальной слободке Романовке. В ужасной куче теснились бедняки и члены погребального братства; они жаловались, что нищие их разоряют. Наших бедных отцов хоронили быстро и бесплатно. Вместо акаций рос дерн, вместо гранитных памятников над убогими и неряшливыми холмиками возвышались деревянные таблички…

— И еще было четвертое кладбище, — сказал Броун, — кладбище для самоубийц, для тех, кого религия поставила вне закона.

— Для самоубийц и повешенных за революцию, — произнес я. — У моего ребе Акивы повесили дочь: она покушалась на жизнь киевского генерал-губернатора. Ее свезли на четвертое кладбище…

— Да, — сказал Броун, — о чем только не думаешь в такую ночь! Я вам сейчас скажу, что было мечтой всей моей жизни… Я хотел сблизиться с природой. Как сеют хлеб, как растет трава, как поют птицы — все это меня занимало. Но из одного каменного мешка я попал в другой. А я знаю, что возрождение нации произойдет на земле. Вот советская власть сажает евреев на землю. Как это близко моим идеалам! «Нет, — думал я, — уж я-то окончу свои дни в тени деревьев, под пенье птиц и возню всякой степной твари». И я своего добился. В штате Юта у меня есть маленький участок. Я разбил сад, посадил несколько гряд овощей, развел пчел. Ни один гость не уезжает от меня без букета моих цветов. А если б вы знали, как я ссорюсь с нашими евреями-кооператорами! Если ко мне приехал гость и я вижу, что кроме покера и патефона его ничто не занимает, а его нос и уши закрыты для природы, — кончено: такой гость для меня больше не существует. Я не люблю этих людей и готов бежать от них, как от комаров. Вы спите?

— Конечно, нет, мистер Броун.

— Вы понимаете: в такую ночь говоришь очень правдиво. В такую ночь… Ну и что же ваш приятель?

— Я тогда был на фронте — где-то под Воронежем — и вдруг получил из дому запоздалое письмо. Там среди всякой мелочи мне рассказали и о том, что Александр Гордон спрятался в трюме какого-то английского парохода и таким образом перебрался в Палестину.

Рассказывая, я вспоминал.

Что с тобой случилось, Александр? С годами мы стали забывать легенду о родине, а с первых дней Октябрьской революции и не вспоминали больше о Святой земле. Заброшен клуб «Маккаби» [8] В 1917 г. в Одессе было создано еврейское спортивное общество «Маккаби». на Херсонской, клуб богатых юношей. Сам Александр его так назвал. На Болгарской, в библиотеке имени Пушкина, собирается кружок революционной молодежи. Меньшевик Штерн, известная личность, заглядывает к молдаванским парням.

«Мои молдаванские парни», — говорит рабочий-меньшевик интеллигенту-меньшевику, знаменитому Никите Сухову.

Товарищ Штерна — Зильбер. Зильбер — большевик. У него срезано по два пальца на каждой руке.

«Мне советовали: не лезь руками в машину, — смеется Зильбер, — а я замечтался. Один раз замечтался, другой замечтался…»

«Мои парни», — говорит о нас Зильбер.

В самом деле, я и Гордон были до революции зачинщиками детской забастовки у Полякова, а Зильбер бодрил: «Давай, ребята, давай. Серьезней надо, серьезней».

У кружка был председатель — Александр Гордон.

По ночам, жалуясь на скверный свет, он лепил из грязной глины фигуры для нашего клуба.

«Вот поставьте. Я сделал Дантона». — «А Марат?» Через три дня готов Марат. «Если мы поставили здесь Дантона и Марата, — говорят товарищи, — то надо и Робеспьера».

Вдохновение наполняет нас бодростью. Через три дня готов Робеспьер. Бюсты стоят под портретами Пушкина, все рядом. Голова одного — большая и курчавая — величаво покоится на широких плечах, у другого она так и рвется из туловища, а третий втянул ее в шею. Около каждого — табличка: «Воспрещается трогать: они еще не обсохли».