Семен Гехт - Пароход идет в Яффу и обратно

— Да. И поселок Самопомощь, и Каштановую улицу…

— Не думайте, пожалуйста, что я о нем скорблю, о своем доме! — вдруг воскликнул адвокат. — Будьте уверены, что если бы я остался там, большевики не посмели бы меня тронуть. Я лицо известное. Не тронули же они Шаляпина.

— Конечно, — польстил ему Гордон, — вы же не буржуй, а интеллигент. И потом, вы когда-то выступали на политических процессах. Я помню ваши пламенные речи… Особенно по делу студентов медицинского факультета.

— Вы помните! — весело воскликнул Халлаш. — Да, я в те дни был в ударе. Это одна из лучших моих речей.

— Господни Халлаш, вы когда-то защищали политических, — сказал Гордон. — Так неужели вы можете осудить бедного Гублера, который возмутился тем, что французы разоряют друзов…

— Это арабская агитация, — строго произнес Халлаш. — А еврей, ведущий арабскую агитацию, — наихудший враг. Кроме того, приговор по делу вашего товарища уже давно состоялся… Он ведь уже бог знает сколько времени отбывает срок наказания. Ничего не могу для вас сделать.

Адвокат встал, отошел к окну.

— А кассация?

— Я же сказал, что ничего не выйдет.

И адвокат угрожающе забарабанил пальцами по стеклу. Оба молчали.

— Нет, ничего не могу сделать, — повторил адвокат.

Он повернулся и опять отвернулся. Положение стало невыносимым.

— Ладно, — сказал со вздохом Гордон и ушел, не попрощавшись.

В тот же вечер он побывал еще у адвоката Сокера и снова выслушал отказ. Ему захотелось проникнуть к самому Хаиму Вейцману, но знакомые его отговорили: у Гордона плохая репутация, своими хлопотами он может только навредить товарищу. За Гублера должны просить другие люди, например, старые колонисты. Они могли бы составить прошение к Хаиму Вейцману или к другому главарю Национального комитета. Тогда-то Гордон и решил поехать в Кадимо и попросить старых колонистов вмешаться в судьбу Гублера. Пускай они его не знают, но зато для них звучит память о старом Висмонте. Он покажет им письмо из Каира, а в Кадимо живут друзья отца Ровоама.

Машина уходила утром. Гордон провел остаток вечера на поплавке. Здесь он когда-то сидел за столиком, голодный и нищий. Сейчас он мог заказать себе любое блюдо и не стесняться своего костюма. Женщины иногда смотрели в его сторону. Их было много, нарядных и красивых. Он с любопытством оглядывал их и радовался, что его уже не мучают похотливые желания. Он обдумывал сюжет для миниатюры: зубцы горы Кармель, зубцы Аккрской тюрьмы, между ними — море. На высокой скале — высокий замок. Окно под решеткой, и в стальные прутья впилось бледное лицо Гублера. Гора пуста, море пусто, и пуст тюремный замок. Гублер окружен безмолвием и мраком…

— Я вам посоветую… — раздался над головой Гордона чей-то голос.

— Что? — испуганно спросил Гордон. Выпрямился и заметил кельнера.

— Посоветую бутылку мадеры. Не спрашивайте о качестве. Редкое вино! Прикажете подать?

Выпил стакан. Снова разглядывал публику. Два английских офицера танцевали с двумя еврейскими девушками. Видно было, что девушки гордятся. На эстраде играли румбу. Кто-то кричал: «Ура!» Звенели бокалы.

— Поднимите бокал, — услышал Гордон, — мы пьем за здоровье приезжающих.

Он заметил толстого человечка в золотых очках с потрясающе черной, будто ее выкупали в смоле, бородой.

— Почему вы не пьете за здоровье приезжающих? Ура!

Оказывается, восклицания относились к Гордону. Он наполнил стакан, сделал два-три глотка, крикнул «ура», затем спросил:

— А кто приезжает?

— Неужели вы не знаете? — удивленно сказал черный человечек. Он принял торжественную позу и важно произнес: — Завтра на рассвете в Яффский порт прибудет пароход «Мажестик» с беженцами из Германии. Мы все идем их встречать. Вы колонист?

Гордон утвердительно кивнул головой, позвал кельнера и покинул ресторан. В гостинице он нашел кусок простого дерева и долго стругал его перочинным ножом. Спал плохо. На рассвете, перед тем как отправиться в Кадимо, пошел пешком в Яффу. На пристани было множество народу. На рейде показались два парохода. Гордон рассеянно разглядывал их. Черный человечек оказался рядом.

— Вы не туда смотрите, — сказал он Гордону, — берите влево. Вот наш пароход. Видите, какой гигант? Это новый французский корабль. А то вы уткнулись носом в какой-то советский пароходишко.

— Тот — советский пароход? — спросил Гордон.

— Ну да, «Декабрист». Он часто заходит сюда с грузом. Только мы здесь никого не пускаем на берег.

— Вы или англичане? — спросил Гордон, по-дурацки раскрыв глаза, с деланной туповатостью в голосе.

Черный человечек строго на него посмотрел, принял вчерашнюю торжественную позу и ответил:

— Мы и англичане. Потому что Палестина управляется нами с помощью наших друзей-англичан.

Черный человечек отошел. Прячась от него, Гордон украдкой поглядывал на советский пароход. Он миновал маяк, остановился на рейде. Команда высыпала на борт. Капитан стоял на мостике, с кем-то разговаривал. В то же время на рейде остановился и «Мажестик». Оттуда посыпалось множество народу. Кричали с парохода, кричали встречающие. Суетились носильщики, шныряли автомобили. Гордон видел, как от тысячной толпы отделилось человек двадцать-тридцать. Встречающие кинулись к ним. Это и были беженцы из Германии.

«Маловато, — подумал Гордон. — Не многим, видно, удалось выехать. Я полагал, что они заполнили весь пароход».

Скоро соседняя пристань опустела, а около «Декабриста» было так же тихо. Оттуда не сошел ни один человек. Группа полисменов образовала вблизи места, где стоял пароход, живой квадрат. Гордон отошел дальше, а затем оглянулся и увидел, как по трапу спускается капитан. Он долго следил за ним и, заметив, как тот поднимается в город, пошел следом. Когда капитан очутился наверху, Гордон робко к нему приблизился и поднял шляпу.

— Что угодно? — спросил капитан по-английски.

— Вы возвращаетесь в Одессу? — спросил по-русски Гордон.

— Да.

Капитан разглядывал его внимательно и осторожно.

— Завтра?

— О, нет! — сказал капитан. — Мы отсюда еще пойдем в Порт-Саид, затем вернемся опять в Яффу.

— Когда?

— Через три недели.

— А потом в Одессу?

— Потом в Одессу… Простите, я спешу.

Гордон шел обратно в Тель-Авив, и его душа была полна грусти и мечтаний. Ему захотелось вернуться этим пароходом в его родной и давно покинутый город. Он обдумывал всевозможные планы и видел сны наяву. Мечтая, он воображал: снова произойдет случайность, он каким-то образом — неведомо каким — снова очутится в трюме и проваляется там четыре дня, а затем выйдет на палубу и увидит родную землю, которую он обманул. Вот волнорез. Вот яхт-клуб. Вот Николаевский мол и Арбузная гавань. В море вонзился желтый Дофиновский мыс. Лежит в огнях и дыму Пересыпь. Он поднимается по лестнице, встречает старых друзей… Что потом? Тут мечты обрывались. Дальнейшее было темно, неразличимо.