Юрий Арбат - Звонкое чудо

Эх, поглядели бы вы тогда на меня, — разве кто с нашего завода узнал во мне вербилковского рабочего: гуцул и гуцул! Рубашка на мне вышитая, домотканого холста, киптарь — это кожей вверх меховая безрукавка — вышитая и с медными украшениями, черные брюки, на ногах кожаные постолы, в которых идешь тихо, как кот на мягких лапах. А на голову наденешь красаню — шапочку с павлиньим пером, — ну чем не жених?! Только часто я свой нарядный костюм, — обычный в этих местах, из-за того и красовался в нем, — скрывал под армейской защитной накидкой: она для маскировки сподручна.

Вот ведь не мог удержаться, чтоб не рассказать про гуцульский наряд, в наших-то местах о нем и не слыхивали! А надо бы про дело, про события рассказ вести. Ну да за этим не станет…

Пришел я к Григорию Ивановичу на кузню, а она у могучей реки Черемши стояла, совсем близко от леса. Кузнец мне и говорит:

— В Глиновицах сегодня ярмарка. Проезжал тут дядя, купил детские глинянки. Не Олесины ли?

Объяснил, как лесом незаметно до Глиновиц добраться. Я и добрался, и к тому возу подошел, где продавали чутры да куманцы, и ту рябую бабу увидел, что Коци испугалась. «Ну, — думаю, — только бы мне праздника не испортить». Подошел, взял игрушку, перевернул, увидел колечко выцарапанное. Хожу вокруг да около, кошу глазом на мою цель.

Прождал я чуть ли не весь день, сто раз, поди, сам себя сдерживал, чтоб не подойти да не заговорить. Но уследил и как поехала, и где остановилась. Все приметил. А село миновал и в лес вступил, — чуть ли не бегом к новому бункеру поспешил.

— Ивась! — кричу. — Ивасик, брате, нашел я Олесю!

Трясет он меня:

— Где?

А сам еще еле ходит из-за раны у виска.

Я ему рассказал все-все подробно. Он каждое слово будто пьет: еще, мол, еще. Спрашиваю про рябую женщину: «Родня какая?» Ивась плечами пожимает: «Вроде, рябых у нас нету». Значит, сомневается.

Это уже весна шла. Мы в своем втором бункере перезимовали. Выходить стали пореже. Володимир листовки писал под копирку, и все мы в дальние села по ночам ходили расклеивать да фашистские объявления срывать. В селах знали о нашей группе, но, встречая нас, не выдавали. А мы хоть и верили, что вернется Радянська власть, но, оторванные от своих, не могли утверждать, когда это будет. И томились.

Прошло несколько дней. В Глиновицы отправились мы с Ивасем вдвоем. Подходим к избе с лесной стороны. Засели в кустах, ждем: надо обстановку разведать. Из избы вышла девочка.

— Ясочка! — шепчет Ивась. И побелел весь.

А девочка все ближе. Огородом идет. Заступ взяла, под яблоней стала копать. Я не пойму: что за дело у нее — яму рыть? А яблоня эта от кромки наших кустов ну метров пять.

Ивась подполз к кромке и окликнул негромко:

— Ясочка моя! Олеся.

Девочка обернулась, увидела отца, крикнула было, рот зажала и кинулась к нему.

— Тато, — испуганно шепчет, — немцы в дому, на тебя засада. Меня тетя Ганна послала под яблонькой бутылку черешнивки откопать. Спрятал ее вуйко Охрим, да немцы требуют.

Я говорю Ивасю:

— Бежим, пока не хватились.

Он мне:

— Так!

Мы кустами, кустами к горе пробираемся.

Камни под ногами осыпаются. Вот и Черемша — могучая река.

Счастье нам подвалило. Правду говорят: «Роковой — под обух, а счастливый — к обеду». Так и мы: на реке плоты «настраивали» — толстой проволокой уже взнуздали бревна и готовили вот-вот спустить в поток.

То ли вспомнилось старое Ивасю, то ли прозрение какое нашло, что здесь-то и кроется наше спасение, только кричит он мне:

— На плот!

Сам Олесю на руки, по колено в воде и вот уже на плоту. И я за ним туда же.

Топориком обрубил канат, и пошел плот по течению. Все ходче, все ходче.

Так уверенно взялся Ивась за долгий руль, так ловко подымал его на порогах, что сразу видно: мастер своего дела.

Мне Ивась приказал:

— Олесю береги. Сам держись за стойку намертво.

Я от брызг накрылся и ее накрыл рядном, что лежало на плоту.

И началась гонка.

Да, да, самая настоящая гонка, как в кино. Потому как немцы на берег выбежали, увидели и девочку, и Ивася, и меня. Кричали что-то, верно, остановиться велели, потом стреляли, так что пули совсем возле нас жикали, пока плот за мысок не свернул. А у нас один выбор: либо петля надвое, либо шея прочь.

Не знаю уж, сколько мы так летели по бурной и быстрой реке.

Потом Ивась на одной излучине свернул плоты в тихую заводь поближе к берегу, вышли мы трое на сушу и опять побрели ночью, а днем отсиживались в горных лесах. Дочку Ивась часто на руках нес, чтобы не притомилась, а сам он устали не знал.

Ну, чтобы длинным своим рассказом не надоесть, сообщу вкратце о дальнейших событиях. Выбрались мы тогда из окружения, наверное, потому, что из-за девочки береглись, на рожон не лезли, а если нужно, один другого страховал, дежурили и так далее. Я за побратима радовался, что не потерял он свою ясочку.

Без горя, однако, не обошлось.

На следующую ночь схватили фашисты попова брата Володимира, который листовки расклеивал. Пошли к попу, говорят:

— Если ты согласие даешь, мы его расстреляем.

Поп отвечает:

— Даю согласие.

Гитлеровцы ему:

— Пиши расписку.

Поп написал:

«Даю свое согласие на казнь брата Володимира за измену вере христианской».

Его в ту же ночь и прикончили, дорогого нашего товарища, храброго гуцульского партизана Володимира.

Пришли и к отцу Ивасеву и говорят:

— Где твой сын-большевик? Мы с него шкуру спустим.

А отец им:

— Все равно Радянська влада вернется. И вам бы о своей шкуре подумать время.

Они его и убили.

Хоронить старого вуйко Охрима, как мне потом рассказывали, вышло все село. Три трембача — это музыканты такие с длинными берестяными трубами — печальные песни играли. По гуцульскому обычаю, пока мертвеца в могилу не опустили, вели похоронную игру, «гусей пасли», стараясь показать, что жизнь не остановилась, а идет вперед. Не пышно ели в ту пору, а тут появились и борщ, и холодец, и вареники с творогом. Пили самогонку-черешневку, которой еще немало оставалось закопанной под яблонями, и гуслинку — кислое молоко со студеной колодезной водой. Похоронили, закрыли могилу вышитой скатертью, разложили угощение и трижды говорили о прощении. Все сделали, как полагалось по гуцульским обычаям. Только верю я, что каждый гуцул сказал тогда еще и такие слова:

— Смерть фашистам.

Я после этих событий пробрался к своим, воевал на Третьем Украинском, дошел до венгерского озера Балатон, а когда война кончилась, прежде чем возвращаться на завод в Вербилки, приехал в родные мне гуцульские места, к побратиму Ивасю. Он опять за гончарство взялся.

Григорий, как и прежде, на кузне.

Коцю не застал: прокурором работал и уехал в горы на следствие.