Юрий Арбат - Звонкое чудо

Олеся возилась с глиной, лепила куманцы, наводила рисунок и на донышке процарапывала не только кружок, а две буковки «ОЛ» и своими работами прославилась. Подросла девочка.

А отец, братан Ивась, к ней обращался по-прежнему: «Моя ясочка».

огда я даже и не думал о портфеле председателя завкома на фарфоровом заводе, а после армии демобилизовался и устроился инспектором обкома союза, произошла у меня забавная история. Век ее помнить буду.

Все неприятности начались после одного разговора с женой. Кабы послушать мне, когда она добром увещала:

— Ты, Петя, смотри, не замаринуй какую-нибудь жалобу, а то теперь строго с этим делом.

Но что я на «кабы» ссылаюсь? Говорят: «Кабы не мороз, так овес до самого неба дорос».

В общем, замариновал я одну жалобу. И жена эту жалобу нашла в моем служебном портфеле рядом с любительской колбасой, за которой она посылала меня в соседний «Гастроном».

Прочитала жалобу и без промедления принялась меня пилить.

— Тут молодые рабочие фарфорового завода решили, видите ли, создать свой театр, а играть им негде. Летом, конечно, натянули две простынки, вот и занавес. А зимой, будьте добры, обеспечьте зал. Они на законном основании жалуются, что клуб не ремонтируют. В крайнем случае и сами бы справились с ремонтом, так материалов не дают. Одним словом, полное невнимание к искусству. Просят приехать, проверить и помочь. Я и на дату глянула: возраст у жалобы ни много ни мало трехмесячный.

Жена этак подбоченилась, встала передо мной и ну сыпать как горох из мешка:

— Другой бы радовался: поручили о людях заботиться, недостатки исправлять, а ты?! Эх, Петр, пережитки тебя душат. Помяни мое слово, схлопочешь ты выговор. Это в самом лучшем для тебя случае.

Я слушал нравоучения жены, дождался, когда она сделала вынужденный перерыв в своей воспитательной речи, взял портфель и сказал:

— Ладно, хватит. Чего шум подымать? Ну, поеду сейчас и проверю. Вот и вся недолга.

Жена меня сердито напутствовала:

— Езжай, колоброд. Вместо того чтобы вечер культурно провести, посидеть в кино, посмотреть новую картину, ты отправишься в служебную командировку, а я должна здесь торчать одна, и все соседи скажут: вот уж фефела так фефела.

Это она, конечно, в сердцах на себя наговорила, потому как была и собой не толста и обиходна, и фефелой ее ни в жизнь никто бы не назвал.

Я между тем проследовал прямым путем на вокзал, сел в пригородный поезд и через некоторое время уже шагал по заводскому поселку. В пути сначала думал о том, что жена у меня совсем не ангел. Но потом размышления свернули поближе к цели путешествия — на жалобу любителей театрального искусства. И стал я искать этот ветхий клуб, из-за которого чахнут местные таланты.

Клуб действительно оказался весьма неказистым. Поежился я от такого чувства, которое именуется нечистой совестью, и, вздохнув, переступил порог.

Но уж если не везет, так по тебе всякая щепа бьет. В клубе оказался только один из сочинителей жалобы, но сторожиха о нем сообщила не очень вразумительно:

— В режиссерской мается, но это все равно что его и нет.

Я постучал в указанную дверь, но так как ответа не дождался, нажал на ручку и заглянул в комнату. На стуле, спиной ко мне, сидел человек и качал головой, что твой китайский болванчик. К нему пожаловали, а он даже и внимания не обратил. Обошел я с фланга это несуразное существо и только тогда понял, что передо мной жертва зубной боли. Раздутая флюсом щека просматривалась даже при наличии шерстяного платка, которым пострадавший усердно обмотал голову.

Я, конечно, вежливо поздоровался. А в ответ послышался стон. Это можно было принять и за «Входите» и за «Убирайся к черту!». Пришлось считать стон приветствием, так как имел я в виду побыстрее довести дело до конца, расспросить заинтересованных лиц, написать акт о том, что увидел и услышал, и завтра же сдать заявление вышестоящим товарищам. А там как хотят.

Исходя из такой практической задачи, смотрел я на больного, а сам глазом косил и все примечал: штукатурка в отсыревшем углу поотвалилась, вместо выбитого стекла в окно затолкана подушка, пожертвованная во имя общего блага сердобольным владельцем. Даже учуял я, как от двери тянуло противным холодком. И, сами рассудите, как ему не тянуть, коли дверь не меньше чем на полпальца не доставала до пола. Что и говорить: неподходящее место для клуба!

Попервоначалу высказался я довольно неопределенно:

— М-да!..

Но потом постарался вызвать на разговор молчаливого гражданина с флюсом.

— Безобразие, — говорю. — Довели клубную площадь до полной степени мерзости и запустения.

Это оказалось прямым попаданием. Больной повернул ко мне раздутую щеку и стал что-то мычать. Но тут же взвыл от боли и даже схватился за голову, обмотанную платком. Впрочем, чего распространяться: кто хоть раз в жизни страдал зубами, тот поймет.

Разговор, в общем, у нас не клеился.

Тогда я решил пойти и поискать еще одну живую душу — может, сторожиха кого-нибудь проглядела или, на счастье, зашел в клуб самодеятельный актер со здоровыми зубами. Но не тут-то было. Больной как вцепится мне в руку! Видно, понял, что перед ним обследователь и что если этот нужный человек сейчас уйдет, так больного проклянут соратники по искусству и никакой флюс не примут во внимание. Поэтому мученик сделал еще одну попытку заговорить. Рот у него хотя махонько, а раскрылся, но губы не шевелились и язык не ворочался.

— Карандаш или ручка есть? — спросил я, желая помочь ему изъясниться. Я-то сам позабыл ручку, заторопился, когда жена свое сердце тешила, а мое гневила.

Закутанная голова с флюсом качнулась эдак из стороны в сторону: нет, мол. Посетовал я вслух:

— Вот оказия. Ни тебе здорового товарища, ни ручки, ни карандаша.

Но тут больной схватил меня за руку и снова замычал, требуя внимания. Ему пришла счастливая мысль изъясняться жестами: видно, не зря играл на сцене, знал эту самую мимику.

Он показал на отсыревший угол, на неказистую дверь, на обвалившуюся штукатурку, — следы полной бесхозяйственности: вот, мол, любуйся!

Я мог бы сказать вслух: да, да, мол, все это я уже заметил, но тоже склонил голову и замычал: решил на одном языке вести беседу с больным, той же мимикой заняться.

После этого у нас вроде наладилось взаимное понимание. Владелец флюса откинулся назад, изобразил как бы большой живот и ну мотать головой из стороны в сторону. То ли от пронзительных движений, то ли в соответствии с замыслом немого разговора, на лице его изобразилось горе и страдание.