Семён Шуртаков - Одолень-трава

— Но ведь от национального самосознания недалеко и до сознания своей национальной исключительности…

«Ого-го! Парень-то, оказывается, не считает себя лежачим, вон в какие теоретические выси воспарил».

— Ставя Россию над Европой, обосабливая, отрывая ее от культуры европейских народов…

— Ложь и клевета, молодой человек! — не дав договорить своему собеседнику, хлопнул ладонью по столу Викентий Викентьевич. Правда, тут же ругнув себя за неприличную для его возраста горячность, он постарался, насколько возможно, смягчить свою резкость. — Это не в ваш адрес, как вы понимаете. Такое утверждение давно уже гуляет по многим статьям и монографиям и считается как бы уже вполне доказанным. На поверку же это не более и не менее как поклеп, всё то же вымазывание дегтем… Опять не буду пересказывать, а процитирую первоисточник.

Викентий Викентьевич взял знакомый томик в полукоже, легко нашел хорошо известное ему место. Аспирант опять на глазах поскромнел, опять ужался в кресле.

— Много сделал наш старый сосед Запад на поприще науки и искусства, изумительные, титанические работы уже совершены им. Россия признает это, как и всегда признавала. И сохрани нас боже от умаления заслуг другого! Это — худое чувство; в нем выражается внутреннее сознание собственной несостоятельности. Россия чужда этому чувству и свободно отдает всю справедливость Западу…

Викентий Викентьевич сделал небольшую паузу, спросил:

— Уж не это ли называется ставить себя над кем-то? — И, не дожидаясь ответа, продолжал: — Но отдавая справедливость Западу, она не отказывается от собственного взгляда… Что скажут западным народам их покорные подражатели? Западные народы не имеют никакой нужды в собственном бледном списке. Им нужен народ, который скажет им свое слово, для них новое… Россия уже полтораста лет исполняла относительно Запада роль переписчика и рабского переводчика на свой язык. Думаем, что у России есть что сказать человечеству в свой черед, что у нее есть свое слово.

Аспирант подавленно молчал. Похоже, был побит последний из имевшихся у него козырей.

— Нам с вами остается только добавить, что дальнейший ход истории блистательно подтвердил это пророчество: Россия в свой черед сказала свое слово, и сказала новое для Запада слово!

Считая вопрос исчерпанным, Викентий Викентьевич захлопнул книгу, отодвинул на дальний угол стола картотеку. Положив своего оппонента, что называется, на обе лопатки, никакого чувства торжества, даже просто удовлетворения, он, однако, не испытывал. Седовласый профессор побил вчерашнего студента — чего торжествовать-то! Если бы наоборот — другое дело. Да и вообще, надо ли петушиться над вчерашним студентом, обнаружившим неверное, искривленное знание русской истории? Кривое зеркало на отечественную историю наводится еще со времен приснопамятной школы Покровского. Это он вымазал дегтем наше прошлое. И все «козыри», которые соискатель только что выкладывал в разговоре, не что иное, как отголоски его вульгаризаторской школы. Взгляды Покровского в тридцатые годы были осуждены, но, видно, к тому времени уже успели пустить достаточно глубокие корни в сознании некоторых историков, если дожили и до наших дней. Ведь все, что говорил парень, не им придумано. Все это внушено ему еще в школе, потом в институте. Самостоятельно же мыслить его никто не научил, поскольку это у нас почему-то не поощряется. Поощряется бездумное заучивание, а не собственное осмысление. Викина подруга, отличница, получила тройку только за то, что ее истолкование образа Анны Карениной расходилось с тем, которое было дано учительницей…

Викентий Викентьевич искоса, бегло взглянул на аспиранта. От самоуверенного, неизвестно кого и чего из себя разыгрывающего индивидуума не осталось почти ничего. Перед ним сидел обыкновенный, явно удрученный и оттого живой и естественный парень. И парень этот вызывал тоже живое естественное чувство жалости и соучастия.

— Что же теперь делать? — он развел руки жестом полной растерянности, — Писать диссертацию заново?

— На этот вопрос ответить вам ничего не могу, — как можно более ровным и мягким голосом сказал Викентий Викентьевич. — Если мои замечания показались вам заслуживающими внимания, я готов прочитать новый вариант диссертации…

— Но где взять время?! — горестно воскликнул соискатель. — Сроки подпирают.

— Если же я вас ни в чем не убедил, — все тем же ровным голосом закончил Викентий Викентьевич, — будем считать, что я вашу работу не читал, кафедра найдет другого оппонента, тот оценит диссертацию на пять с плюсом, и вы прекрасно уложитесь в сроки, которые подпирают…

В кабинете повисла неловкая, тягостная тишина. Викентию Викентьевичу нечего было добавить к сказанному, соискатель же мучился над решением, которое надлежало вот сейчас, хочешь не хочешь, принять. От сильного внутреннего волнения лицо его опять взялось пятнами, а руки как бы сами по себе, помимо сознания их хозяина, перекладывались с колен на широкие подлокотники кресла и снова оказывались на коленях.

— Если вы… если вы от меня… — глухо, прерывисто начал выдавливать из себя аспирант, — ну, словом, не отказываетесь, я… — Тут он, как перед последним препятствием, остановился: брать его или обойти? И, должно быть, окончательно решившись, широко, свободно, почти с облегчением выдохнул: — Я попытаюсь эту главу написать заново.

— Что ж, такое решение, как говаривали в старину, делает вам честь. Желаю успеха. И если вы решили твердо, то на прощание посоветую не очень-то увлекаться противопоставлением западников и славянофилов. Исходите из того, что как те, так и другие были русские люди, горячо желавшие своей Родине и своему народу светлого будущего. Они — как бы это сказать? — прекрасно дополняли друг друга. И когда вы, скажем, пишете о народничестве, не бойтесь подчеркнуть, что зачинателем этого уникального чисто русского явления был — да, да! — западник Герцен.

Видно было, что решение переписать заново уже готовую диссертацию далось парню нелегко. Теперь он сидел в кресле с видом уставшего после тяжелой работы человека: корпус откинут на спинку кресла, руки покойно лежат на широких подлокотниках. В сердце Викентия Викентьевича опять ворохнулась сочувственная жалость к парню. И он, желая как-то приободрить его, сказал:

— Обязательно отыщите герценовский «Колокол», где был помещен некролог на смерть Хомякова и Константина Аксакова — они оба, как известно, скончались в одну осень шестидесятого года. Герцен называет их благородными и неутомимыми деятелями и искренне жалеет, что не стало противников, которые им, западникам, были ближе многих своих. Он признает, что славянофилы заставили призадуматься всех серьезных людей, что с них начался перелом русской мысли. Да, мы были противниками, говорит Герцен, но очень странными. И ими и нами владело одно страстное чувство — чувство безграничной любви к русскому народу, к русскому быту, к русскому складу ума…