Семён Шуртаков - Одолень-трава

Отец ездил в командировки по стране с большой охотой, за проблемные статьи брался с таким энтузиазмом, что на время забывал все на свете. Но, может, стоило в какие-то командировки не уезжать, какую-то статью не написать, «пропустить» или отдать тему товарищу? Может быть, стоило? Цена все же довольно высокая: твой сын! Тогда бы он твою дудочку слышал почаще, и шаг у парня выработался бы более твердый. Тогда бы и полоса отчуждения сокращалась, а то и вовсе исчезла.

Ты этого не сделал. Ты сдал свои позиции без боя, смирился с безраздельной властью над сыном его любящей мамы. Да еще и ждал в последнее время, когда сын пойдет через полосу отчуждения тебе навстречу, вместо того чтобы пробиваться к нему самому. Вот и получилось, что ты «пропустил» сына. Хороший, пишущий о серьезных вещах, в том числе и о воспитании молодежи, журналист для собственного сына оказался плохим отцом… Что может быть горше этого?!

Восточная мудрость гласит: нет лучше памятника отцу на земле, чем его сын. Но пусть не родится такой сын, который по дороге любви своей к родной земле не сделает шага дальше отца…

Тебе остается теперь всю жизнь казниться, что твой сын не смог, не успел сделать своего шага любви к родной земле. Он лишь сделал, как сейчас узналось, шаг навстречу к тебе, и это пребудет и вечным укором тебе, и твоим единственным утешением…

Нина Васильевна осунулась, постарела. Николай Сергеевич часто заставал ее с покрасневшими, заплаканными глазами. И куда девался ее цепкий, всевидящий взгляд. Человек вроде бы на тебя смотрит, а тебя не видит, ничего вокруг не замечает.

Она продолжала исполнять свои домашние обязанности с обычной аккуратностью. Но в этом уже не было прежнего воодушевления, все делалось скорее по привычке, по давно заведенному порядку. Да и все же какое-то отвлечение от тягостных переживаний, от растравляющих душу картин прощания с сыном, которые еще были свежи и стояли в глазах, не уходили из памяти.

Раньше некоторые стычки с женой из-за Вадима, когда Нина Васильевна особенно упрямо отстаивала свою, нередко абсурдную, точку зрения, вызывали у Николая Сергеевича раздражение и даже неприязнь, близкую к враждебности. Теперь ему было просто жаль эту убитую горем, потерявшую смысл своей жизни женщину. Да и вообще, можно ли строго судить человека, которому бог не дал ни большого ума, ни каких других талантов, а наделил лишь одним любящим сердцем?!

Она, надо думать, и в книгах читала, и так слышала, к каким печальным последствиям часто приводит слепая материнская любовь. Сколько никчемных бездельников и законченных эгоистов она взлелеяла! Сколько убежденных потребителей вырастила, которые умеют от всех и вся брать, но не умеют, потому что не приучены, что-то кому-то давать, с кем-то делиться… Она определенно об этом и читала, и слышала. Однако была уверена, что к ней самой это не имеет отношения. Это — про кого-то, а не про нее…

Любящее сердце, наверное, так устроено, что ему надо постоянно изливать на кого-то свою любовь. Не стало Вадима, и Нина Васильевна теперь вдвойне заботливо опекает Дементия. Правда, парень рано утром уходит и поздно возвращается, проводя дни на занятиях, а вечера в библиотеках. Но как бы поздно он ни приходил, его всегда ждет готовый ужин. Если Нина Васильевна еще на ногах, то кормит сама. Если же не дождалась и легла спать, оставляет записку, в которой подробно объясняет, что и где взять.

Просиживать вдвоем с Ниной Васильевной целые вечера было для Николая Сергеевича нелегким делом. Но и оставлять жену в ее нынешнем состоянии одну в пустой квартире он тоже не мог. Если у него в жизни была и осталась работа, то у Нины Васильевны после гибели Вадима ничего и никого на всем белом свете не осталось. Разве что Вика, Вадимова жена, ждущая е г о ребенка. Вику она по-прежнему время от времени навещает.

Николаю Сергеевичу тоже бы надо как-то проведать ее отца. Две недели назад, когда он виделся с Викой, Викентий Викентьевич был нездоров. Теперь, по словам жены, он «уже бегает». Но напрашиваться в гости как-то неловко. Может, какой случай подвернется.

Ну, вот и опять сработала телепатия. Отец Вики тоже словно бы услышал Николая Сергеевича и вскоре же позвонил. Он сказал, что Коля закончил работу и Николаю Сергеевичу как генеральному подрядчику, наверное, небезынтересно ее посмотреть. К тому же есть к подрядчику один деликатный вопрос. Пусть приходит запросто в любое удобное время.

Николай Сергеевич не стал откладывать, посчитав удобным тот же вечер, в который Викентий Викентьевич позвонил.

И вот он опять сидит в знакомом, но теперь как бы подновленном Колей кабинете, пьет заваренный «по науке» Викой душистый чай и вместе с хозяином обсуждает достоинства исполненной мастером работы.

Нет, он не оставил горе дома. Оно незримо присутствует и здесь — в напряженной тишине квартиры, в печальных глазах Вики, даже вот и в тоне их разговора, хотя говорят они не о Вадиме.

Николай Сергеевич сказал, что, по его мнению, мастер в общем и целом справился с поставленной перед ним задачей. Однако решающее слово остается за генеральным заказчиком.

— Я буду пощедрее вас в оценках, — ответил Викентий Викентьевич. — Во-первых, уточню: задача была не из легких. А во-вторых, скажу, что мастер справился с ней не в общем и целом, а блестяще… Чего я боялся, так это однажды войти в свой кабинет и не узнать его. А он… я даже не знаю, как тут и выразиться… он словно бы отреставрировал мое убежище. Словно бы все это тут так всегда и было, а он только кое-что подновил да кое-какие вещи слегка переставил.

— Вы имеете в виду хохлому и дымку? Очень хорошо они теперь смотрятся!

— А каким золотым человеком оказался этот Коля! Сколько в нем душевности! Вадим в него просто влюбился…

Викентий Викентьевич замолчал, будто шел-шел по дороге и запнулся.

«Вот оно, неизбывное горе и нашего, и этого дома, и от него никуда не денешься…»

Чтобы перевести разговор, Николай Сергеевич сказал, что таких ребят, как Коля, в рабочей среде приходится встречать довольно часто, и душа радуется, когда видишь, какая прекрасная молодежь растет.

— А вот с этим я и согласен и не согласен! — Викентий Викентьевич сделал ударение на последнем слове и даже ребром ладони о стол пристукнул. — Вы удивлены?.. Молодежь, Николай Сергеевич, — разная… Вы небось читали вчерашнюю городскую газету?

Николай Сергеевич сказал, что этой газеты не видел.

— Тогда извольте, я кратко перескажу одну ее публикацию. Дело было в троллейбусе. Двое юнцов сидели друг другу в затылок, и тот, что сидел впереди, так молодецки развернулся назад, разговаривая с приятелем, что прижал к окну рядом сидящего пожилого человека. Тот сделал замечание. И что, молодой человек извинился? Он сказал: «Папаша, заткнись!» А когда тот не выполнил этого строгого приказания, раздосадованные приятели на первой же остановке выволокли его из троллейбуса и на глазах честной публики начали бить. Сначала кулаками, а когда человек упал — уже и ногами… Пожилой человек, как было установлено потом в институте Склифософского, оказался заслуженным рабочим, награжденным за свой многолетний труд… сейчас уж точно не помню — то ли двумя, то ли тремя орденами… Надо ли добавлять, что юноши ничего полезного для вырастившего их общества пока еще не сделали и, значит, жили трудом своих родителей, других людей, в конечном счете — трудом этого затоптанного насмерть рабочего…