Семён Шуртаков - Одолень-трава

— Я о еде спросил к тому, что хочу предложить тебе пищу духовную, а она, говорят, натощак воспринимается очень плохо.

Маша приостановилась и подняла на него вопросительные глаза.

— Короче и конкретней.

— Как знаешь, весь сыр-бор разгорелся из-за изделия народного искусства. А недавно я узнал, что в Москве есть особый музей, где и Хохлома, и Палех так-то хорошо представлены, что ни в сказке сказать, ни пером описать.

— Еще короче и еще конкретней.

— Конкретней некуда. Сама понимаешь, что после этой истории мне просто нехорошо, неудобно не побывать в этом музее… Составишь компанию?

— Что за вопрос! Я и сама хотела предложить, да уж больно гордым и важным ты в последнее время ходил — не подступишься.

— Не гордым, а глупым, — с готовностью уточнил Дементий. Немного помолчал и добавил: — Глупым надутым индюком.

Ему теперь ничего не стоило честить себя и индюком, и круглым дураком, ведь выбившая его из колеи «история» была уже позади. Пусть, пусть его считают таковым — не беда. Теперь у него наконец-то появилась возможность показать кое-кому, какой он дурак — круглый, квадратный или треугольный. «Мы еще посмотрим, кто из нас дурак, а кто умный!» — мысленно петушился Дементий, хотя спроси — перед кем, он бы затруднился с ответом.

Все последние дни угроза исключения из института незримым гнетом давила на него, сковывала не только поступки, поведение, но, казалось, и мысли. И чувство освобождения от этого гнета, которое он испытал у доски приказов, сделало его как бы другим человеком. К нему вернулась былая доброта, участливое отношение к совсем незнакомым людям. В метро рядом с ними ехал ветеран с набором орденских планок на пиджаке — он помог ему ступить на эскалатор; пожилой деревенской женщине выволок по ступенькам вестибюля неподъемный чемоданище; в переулке перед музеем встретился светловолосый, чем-то не по-детски озабоченный парнишка — и мимо парнишки не прошел, расспросил и ободрил его. И все это, разумеется, не специально, а между делом, попутно, само собой.

Он чувствовал в себе необыкновенную легкость: стоит ему захотеть, стоит сделать небольшое усилие — и он может свободно воспарить, может подняться над этими идущими тротуаром людьми и, раскинув руки, планировать на уровне второго этажа, а может, даже и выше. Делать этого он, правда, не будет, потому что не хочет отрываться от Маши, не хочет возвышаться над ней. Но — стоит захотеть — мог бы…

Ну и конечно, сейчас он чувствовал себя сильнее, увереннее, тверже, чем когда бы то ни было. Он покажет этим ничтожным пижонам, этим доморощенным сопливым авангардистам, где раки зимуют! Они еще увидят небо в алмазах!..

— На кого это ты так угрожающе кулаки сжимаешь? — весело спросила Маша. — Уж не на меня ли, коим грехом? — И, не дав Дементию что-либо сказать в ответ, объявила: — Пришли!

В музее было малолюдно, тихо. По залам вокруг стеклянных витрин медленно ходили серьезные сосредоточенные люди и внимательно, не торопясь рассматривали выставленные шкатулки, сундучки, братины, кандейки, поставцы, чайники, солонки, ложки-поварешки.

— Сделаем так, — предложила Маша, склонная в любой стихии наводить определенный порядок. — Будем смотреть каждый сам по себе. А потом сойдемся и покажем друг другу, что больше понравилось. Интересно, что совпадет, а что нет.

— Маша, ты — Спиноза! — тихонько восторгнулся Дементий.

— Не ругайся, не суесловь, — остановила его Маша. — Начали!

«Начал» Дементий не сразу. Не меньше выставленных экспонатов его интересовала и сама Маша. Ему доставляло волнующее удовольствие украдкой наблюдать ее на расстоянии, видеть, как она мягко ступает, плавно поворачивается туда-сюда, как склоняется над витринами, а потом, гибко откидываясь, отстраняясь, выпрямляется. Вот она на что-то заинтересовавшее ее долго, изучающе смотрит, клоня голову к одному, к другому плечу, а вот улыбнулась и пошла дальше…

«Хватит! А то сам ничего не успеешь увидеть. Машу ты и вчера видел, и завтра увидишь, а здесь, в музее, — первый раз… Начнем! Маша пошла в ту сторону, мы пойдем в эту…»

Зал деревянной резьбы. Наличники, ставни, свешивающиеся с избяных коньков полотенца. Резьба, которой украшались крылечки, выездные дворовые ворота. Здесь резьба глухая, здесь прорезная. И нижегородская имеет отличия от архангельской или вологодской; свои стили, свои школы. На фронтонах и наличниках преобладают сказочные, идущие еще из язычества, мотивы: Алконост и птица Сирин с женской головой, русалки-берегини с рыбьими хвостами. Какими-то неведомыми путями забрели на северную Русь и тропические львы. Однако ничего царственного или устрашающего в их облике нет. Они как бы по-русски переосмыслены. Чаще всего царь зверей похож на этакого гривастого пса дворнягу с добродушной, нередко человечьей, лукаво улыбающейся физиономией, с захлестнутым петелькой и торчмя поставленным хвостом — глядя на этого веселого зверя, и сам не хочешь да ответно улыбнешься…

Всем этим крестьянин украшал свое жилище снаружи, с лица (наличники-то, поди, то, что на лице дома?). Войдем в дом, или лучше сказать — в избу.

В избе крестьянин не только ел-пил да спал, но и работал. Долгими зимними вечерами чинил сбрую, плел обувку, а женская половина семьи пряла, ткала. И вот они — прялки. Бог ты мой, какое великое разнообразие! И резные, и расписные, и широкие, как лавка, и узенькие, в ладошку, — с ними удобно было девушке ходить на посиделки. А уж росписи, росписи-то какие сочные да яркие, веселые и занятные! Тут тебе и добры молодцы с красными девицами, и тонконогие красавцы кони, гарцующие под седлами или лихо несущие сани с облучками, тут и яблони с райскими яблочками, и соловьи, и петухи, и кошки с собаками. Сказочных мотивов нет: фантастические птицы, водяные русалки-берегини остались за стенами избы, где-то в лесах и реках. Здесь — повседневный крестьянский быт. Ну, правда, быт лирический, опоэтизированный: посиделки в прежние времена были именно тем местом, где девушку мог высмотреть будущий жених.

Наработалась крестьянская семья — села за стол. Еда у селянина, как известно, была небогатой: щи да каша, нет каши — картошка с капустой под льняным или конопляным маслом. Но в какой радующей глаз посуде ел свою немудрящую еду крестьянин! Эта большая чашища, надо думать, для щей, та, что поменьше, для каши, а эта, наверное, для огурцов или капусты, то есть, по-нынешнему говоря, — салатница. (Выходит, родная сестрица т о й с а м о й, разве что у здешней роспись поярче и позамысловатей…)

Нелегкой была жизнь крестьянина. Но и она состояла не из одних будней. Были и праздники. Игрались свадьбы. Приданое для невесты собиралось годами и хранилось в так называемых коробьях. С годами копились у нее, пусть и не ахти какие дорогие, девичьи украшения: перстеньки, сережки, бусы, мониста. Они хранились в шкатулках. Ну, а уж если шкатулки делались для украшений, самим им тоже надлежало быть красивыми, чтобы радовать и девичий глаз и девичье сердце.