Семён Шуртаков - Одолень-трава

И как тому сердцу было не возрадоваться, не замереть в сладкой истоме, когда девица видела на крышке шкатулки, как нарядно одетый молодец ведет из церкви невесту к лихой тройке, запряженной в расписные сани?! А вот тройка уже мчит жениха с невестой заснеженным полем…

Нет, не только свадебными сюжетами расписаны изящные шкатулки. Вот крестьянки жнут рожь (и в одной из жниц не себя ли видит красна девица?), а вот широко, вольно ведет косой по луговым цветам молодой косарь (не ее ли суженый?). На этой шкатулке полный месяц плывет над рекою, а на этой — вдоль по улице метелица метет. Крестьянский быт причудливо переплетен с фантазией, сказкой. Тут и царь Салтан, и Золотой петушок, Иван-царевич на Сером волке и Топтыгин на облучке летящей тройки, Демьянова уха и ковер-самолет.

А какая тонкость письма — что-то кистью писано, а что-то и одним волоском! — какая яркость красок и их смелое и в то же время безупречно верное сочетание!.. Нас учат рисунку, композиции, мы проходим теорию цвета и света, постигаем особенности пейзажной, жанровой, лирической, эпической, и еще бог знает какой живописи. А где, в каких институтах учили этих народных художников? И между тем — вот оно, абсолютно безошибочное чутье и в рисунке, и в композиции, знание законов света и цвета, гениальное сочетание в одной картине жанра и пейзажа, лирики и эпоса, фантастики и реализма…

Как это понимать? Как это объяснить?

Какие знания о жизни наших отцов и дедов мы выносим из школы? Самые скудные. Запоминаем мы главным образом то, что предки наши жили бедно, трудно, ходили в лаптях и азямах и, не в пример нам, грамотеям, не умели ни читать, ни писать. И все тут вроде бы правильно: и в синтетике не ходили, и грамотных среди них было немного. Но почему мне в школе не объяснили, зачем моему деду или прадеду надо было корпеть над украшением избы деревянными полотенцами, резными наличниками? Ведь он жил бедно, в неурожайные годы хлеба до новины не хватало — какие еще там полотенца и затейливые наличники с берегинями, до них ли? Зачем ему было вырезанную из дерева чашку и ложку еще и расписывать чудесными узорами — ведь и всего-то хлебал он из этой чашки обыкновенные щи или ел столь же обыкновенную кашу?..

Когда они сошлись с Машей, Дементий повел ее к дворовым воротам, украшенным резным растительным орнаментом, которые он видел в самом начале экспозиции.

— Вот, смотри!

— Я уже видела и даже запомнила. Красиво!

— И как это ты понимаешь?.. Через эти ворота мужик возил навоз со двора в поле… Понимаешь — навоз?

— Понимаю, — не очень уверенно ответила Маша.

— А если понимаешь, скажи: зачем ему было эту красоту наводить? Что, мужику больше и делать было нечего? Ведь не какой-нибудь парадный выезд, а обыкновенные дворовые ворота.

Уразумев наконец, что от нее хотят, Маша облегченно улыбнулась и взяла Дементия под руку.

— Хороший вопрос задаешь, но… уж больно сердито, — опять улыбнулась и легонько сжала его локоть. — И в наказание за это — сам же на него и отвечай, а я послушаю.

— И отвечу, — с вызовом сказал Дементий и зачем-то попытался освободить локоть, будто Машина рука мешала его ответу.

Маша сделала вид, что ничего не произошло, и не только не отняла руку, но и еще сильнее сжала его локоть. И это понимание Машей его возбужденного состояния, ее терпеливая выдержка уже в следующее же мгновение отозвались в сердце Дементия такой жгучей благодарностью, что у него запершило в горле. «И с чего это я вдруг завелся, будто Маша виновата в нашем самодовольстве и самохвальстве, в нашем высокомерном непонимании и нежелании понять своих же родных дедов и прадедов?!»

— Я так думаю, — заговорил он тихим ровным голосом, — что у наших темных, невежественных, как мы их до самого последнего времени обычно величали, предков потребность в красоте была не меньше, чем у нас, высокообразованных. Не меньше, а может, даже и больше. Главное же — они творили красоту, мы же умеем только потреблять.

— Умные речи приятно слушать, — сказала Маша. — А теперь пойдем, я тебе что-то покажу.

На большой черно-лаковой пластине было изображено сельское праздничное гулянье. На одной стороне картины нарядные девушки вьют венки и бросают на воду: не потонет — осенью жди сватов, потонет — дожидайся следующего года. На другой стороне — хороводы, игры, пляски под гармонь. Чуть поодаль стоят пожилые селяне и любуются на своих сынов и дочерей.

Дементий признался, что «пропустил» пластину, и сейчас рассматривал ее с интересом и удовольствием.

— Вот и опять возьми, — сказал он, как бы продолжая разговор. — Здесь нет ни артистов, ни зрителей, если не брать в счет этих пятерых стариков. Здесь все — артисты, певцы и музыканты, все — участники этого праздничного действа… А сельская свадьба! Это же настоящее оперное представление в нескольких актах. Но и там все участники этой оперы — и творцы ее, и зрители-потребители одновременно… И вся эта красота, увы, полностью вытеснена из жизни, будто кому-то мешала. Будто зритель-потребитель это лучше, чем участник-творец.

— Другие времена — другие песни.

— Вот именно: другие песни…

Они еще раз прошлись по залам, останавливаясь лишь у отдельных экспонатов, проверяя, что «совпало», а что нет. Получилось примерно пятьдесят на пятьдесят.

— Дело сделано, — сказал Дементий по выходе из музея. — Теперь не грех бы и… — он намеренно не стал договаривать.

— Предложение принимается, — и так поняла его Маша.

Еще бы не понять: если Дементий после борща с пампушками успел проголодаться, что же говорить о Маше с ее стаканом студенческого кофе!

В конце переулка они нашли небольшое и в эти послеобеденные часы безлюдное кафе.

— Нас могут неправильно понять, если в столь знаменательный день мы ограничимся чаем и не выпьем ничего более крепкого, — нарочито витиевато провозгласил Дементий, когда они уселись за угловой столик у окна.

— И это предложение принимается, хотя и с оговорками, — в тон ему ответила Маша.

— Понятно. Возьмем по стаканчику… пардон, по бокалу виноградного сока…

Пока усаживались за стол да читали меню, пока дожидались официантку и потом соединенными усилиями вырабатывали заказ («вырезки нет», «азу кончилось»), Дементий чувствовал себя при деле и все шло хорошо. Но вот заказ принят, Маша сидит по одну сторону столика, он — по другую, где-то в глубине помещения негромко играет музыка и под нее на непонятном чужом языке страстным речитативом выкрикивает что-то мужской голос. Что дальше? Слушать эту музыку?

В музее, когда они разошлись в разные стороны и Дементий издали взглядывал на Машу, откровенно любуясь ею, он мог заниматься этим сколько его душе угодно. Сейчас — другое дело. Вообще-то он бы и сейчас не прочь посидеть да поглядеть на Машу, но сидели они близко, лицо в лицо, и как же это можно, облокотившись на стол и подперев подбородок ладонями, предаваться молчаливому созерцанию? Хорошо ли, по-мужски ли это будет? Надо думать, в глазах Маши он и так стоит не очень высоко, нельзя падать еще ниже. От кого-то из друзей еще там, на стройке ГЭС, он слышал, что современные женщины не любят робких, чувствительных воздыхателей, им подавай мужественный железобетон…