Семён Шуртаков - Одолень-трава

Наступал критический момент. Еще немного, еще чуть-чуть — и он опять закусит удила и понесет с горы под гору… Нельзя, нельзя чтобы это произошло! Вздохни поглубже, перебори во что бы то ни стало, пересиль себя, не дай ходу ущемленному самолюбию! Ведь дело Маша говорит, ведь правильно говорит. И что толку будет от твоих запоздалых раскаяний и признаний?! Признайся в этом сейчас, собери в кулак всю свою волю, будь в конце концов мужчиной!

Дементий почувствовал, как рубашка пристала к разом взмокшим лопаткам. Критическая минута миновала.

— Ты, Маша, гений! — сказал он глухо. — Ты говоришь абсолютно правильные вещи.

— Не перехвали, а то зазнаюсь, — Маша улыбнулась, но улыбка получилась какая-то неполная, отстраненная, скорее на усмешку похожая. Видно, она была все еще сердита на Дементия.

— Не сердись на дурака. Он обещает в самом же скором времени поумнеть.

Вот теперь другое дело! Теперь Маша улыбалась не куда-то в окно, а ему, Дементию. Улыбка и лицо будто новым, добавочным светом осветила, оно стало прежним, близким.

— А вообще-то это, наверное, и хорошо, и не очень хорошо.

— Что нехорошо?

— А то, что ты умней меня. Женщине это ни к чему, а нашему брату обидно, мужское самолюбие страдает.

— Вот-вот, побольше носись с этой писаной торбой.

— И то плохо, и это не по нраву… А скажи, хоть что-то во мне тебе нравится? — расхрабрился Дементий.

— Что мне — в тебе? — переспросила Маша, подумала. — А вот такое немаловажное качество, как… Ну, ты весь нараспашку, весь открытый, бесхитростный.

— Но это, наверное, не столь хорошо, сколь плохо.

— Смотря кому: тебе плохо, мне хорошо. Я, к примеру, тебя вижу н а с к р о з ь… Вот ты сейчас напрягался, сам себя уговаривал и думал, что никто этого не видит, не слышит. А я все видела и слышала…

Слава богу, качели остановились и все встало на прежние места! Если в лице, в голосе Маши видится-слышится вот эта милая лукавинка, значит, все хорошо, значит, уже не обязательно держать себя начеку, можно и расслабиться. Да теперь и не самый ли удобный момент показать то, что он захватил с собой, когда домой прибегал…

Дементий достал из портфеля небольшую картонку и поставил ее перед Машей, прислонив к бутылке с минеральной водой.

— Так, так, — Маша какое-то время сосредоточенно разглядывала этюд. — Узнаю. Это поле под Абрамцевом. И вот эта купа деревьев с левой стороны… Но что это за слабо различимые фигуры на полевой дороге? Что сие должно значить?

— А это, Маша, мы с тобой.

— Интересно! Это мы идем на то поле или уходим с него?

— А и то и другое… Ведь человек, если куда-то пришел, значит, он откуда-то и ушел. Мы все время то и делаем, что уходим-приходим и приходим-уходим.

— Вот не знала, что ты еще и философ!.. А пейзажик очень симпатичный… Подари мне его.

— Нынче попроси последнюю рубашку, и ту отдам.

— Ну, рубашка-то у меня и своя есть… А картоночку я над столом повешу, для нее там как раз местечко имеется… — Маша взглянула на часы. — Не пора ли нам выходить-уходить?

— Пожалуй, — согласился Дементий, но с места не тронулся, даже не пошевелился.

Облокотившись на стол и подперев большими пальцами подбородок, он сидел лицо в лицо с Машей и открыто, не таясь глядел на нее счастливыми, радостными глазами. Чего таиться-то, если Маша все равно видит его «наскрозь»?!

В год 6496 (988).

…Приняв крещение, Владимир приказал рубить церкви и ставить их по тем местам, где прежде стояли кумиры… Посылал он собирать у лучших людей детей и отдавать их в обучение книжное.

…И сказал Владимир: «Нехорошо, что мало городов около Киева». И стал ставить города на Десне, и по Остру, и по Трубежу, и по Суле, и по Стугне. И стал набирать мужей лучших от славян, и от кривичей, и от чуди, и от вятичей и ими населил города.

В год 6500 (992).

…Пришли печенеги, Владимир выступил против них и встретил их на Трубеже у брода, где ныне Переяславль… Печенеги выпустили своего мужа: был он велик и страшен. И выступил муж Владимира, и увидел его печенег и посмеялся, ибо был он среднего роста. И схватились, и начали крепко жать друг друга, и удавил муж печенежина руками до смерти. И бросил его оземь. Раздался крик, и побежали печенеги, и гнались за ними русские, избивая их, и прогнали. Владимир же обрадовался и заложил город у брода того и назвал его Переяславлем, ибо перенял славу отрок тот. И возвратился Владимир в Киев с победою и со славой великою.

В год 6502 (994).

В год 6503 (995).

«Года называются, и только. Значит, по разумению летописца, в эти годы не случилось ничего достойного упоминания».

Викентий Викентьевич перевернул несколько страниц в «Повести временных лет».

В год 6545 (1037).

Заложил Ярослав церковь святой Софии… И стали при нем монастыри появляться.

И любил Ярослав книги, читал их часто и ночью и днем. И собрал писцов многих, и переводили они с греческого на славянский язык. И написали они книг множество, ими же поучаются люди. Как если бы один землю вспашет, другой же засеет, а иные жнут и едят пищу неоскудевающую, так и этот. Отец ведь его Владимир землю вспахал и размягчил, то есть крещением просветил. Этот же засеял книжными словами сердца верующих людей, а мы пожинаем, учение принимая книжное. Велика польза от учения книжного… Книги — это реки, напояющие вселенную, это источники мудрости, в книгах неизмеримая глубина…

«Как хорошо-то сказано: книги — реки, напояющие вселенную!.. И сказано это почти тыщу лет назад…»

С конца X до середины XII века на Руси было построено около десяти тысяч церквей и монастырей, в которых насчитывалось не менее восьмидесяти пяти тысяч книг различного содержания. Но если заложенная Ярославом киевская София стоит и по сей день, то от книг того времени не осталось и следа, все сгорели во вселенском пожаре, заполыхавшем над Русью с приходом кочевников. Сотни монастырских библиотек, тысячи и тысячи бесценных фолиантов были преданы огню нахлынувшими из азиатских степей варварами…

Викентий Викентьевич закрыл книгу, смежил глаза и погрузился в глубокое раздумье.

Ему хотелось связать только что прочитанное с нынешним временем (а такая связь — в этом он был уверен — должна существовать), но мысль ускользала, уходила куда-то в сторону, не давалась. Отдельно думалось о том далеком времени, отдельно виделся нынешний день. Но ведь прочитанное написано не кем-нибудь, а нашими предками, нашими прародителями, и как же это так — родители отдельно, а их дети, их потомки, — тоже отдельно? Прошли века? Но века — не шашлычные куски, переложенные луком и нанизанные на шампур времени. Шли века, и по этим векам шел в общем-то один и тот же народ — русский народ…