Константин Лордкипанидзе - Клинок без ржавчины

Уже полгода я и мой брат Валико работали на кирпичном заводике Ермиле Цкепладзе. По утрам мы, как и прежде, ходили в гимназию, хотя в то смутное время никто особенно не заботился о нашей учебе — учителям было не до этого, а нам тем более. Иногда по целым неделям мы не слышали голоса учителей. Порой, прямо с утра, а чаще после обеда и до самого вечера, мы возили воду на Ермилевский заводик или же развозили кирпичи заказчикам. Если же для арбы дела не было, Ермиле ставил нас к обжигательной печи. Мы таскали уже готовый кирпич наверх, по шатким скользким лестницам. За тысячу кирпичей Ермиле давал полмиллиона рублей — по тем временам деньги немалые. На них можно было купить поджаренную на каком-то вонючем масле кукурузную лепешку, конечно, если найдешь, где она продается. Работа, как говорится, для акробатов и канатоходцев, но нам, мальчикам, выросшим на берегах Риони ловкости и смелости не надо было занимать на стороне. И мы самозабвенно состязались друг с другом — вверх и вниз, и снова вверх с дюжиной прижатых к животу кирпичей. Мы не давали кирпичу остывать — будешь ждать, пока он остынет, перехватят у тебя работу…

Работали мы без «козы» и без рукавиц — и потому кожа на ладонях, на животе вокруг пупка всегда была обожжена до красноты.

В последнее время Ермиле расплачивался с нами за работу не меньшевистскими бонами, а плитками подсолнечного жмыха. И вот за эту самую малосъедобную макуху наши ребята готовы были не только что в неостывшую печь полезть, а в кипящую смолу прыгнуть, лишь бы принести голодной семье кусок жмыха. Нам было тогда по пятнадцать-шестнадцать лет, а в этом возрасте такие и тяготы нипочем — мы, как говорят у нас на Горе, «наступали на собственные кишки».

…У Красного моста нам преградил дорогу гвардеец в желтом, как яичный желток, бушлате. Без лишних слов он велел мне разгрузить арбу, а поскольку я замешкался, сам подошел к арбе, выпряг волов и, приподняв дышло, с грохотом вывалил кирпичи на мостовую. После этого он снова загнал быков в ярмо и объявил нам, что арба мобилизована и мы должны следовать за ним.

В Кутаиси все, от мала до велика, знали: когда уж тебе сказали «мобилизован» — молчи и повинуйся. Значит, не повезло.

И мы, не прекословя, повернули арбу.

Железнодорожный мост на реке Риони был поврежден, и потому все грузы из Кутаиси направлялись гужевым транспортом в Самтредиа, а оттуда то и дело отходили товарные поезда на Батуми, где у причалов уже стояли под парами корабли «союзников».

На кутаисском вокзале творилось что-то невообразимое: бежавшие из Тбилиси «сильные мира сего» метались по привокзальной площади в поисках фаэтонов и бричек, наиболее предприимчивые тбилисцы пригоняли с заречной хонской биржи линейки и дилижансы. Погрузив на них свои семьи и чемоданы, они обещали извозчикам золотые горы, только бы не опоздать на батумские поезда.

Нашу арбу нагрузили мешками с сахаром и рисом и загнали во двор реального училища. Вскоре там скопилось около сорока арб и телег. Примерно в полдень наш караван вышел на самтредскую дорогу в сопровождении трех конных гвардейцев. Вдруг повалил тяжелый, мокрый снег. Мы с братом были легко одеты, мы ведь не собирались в дальнюю дорогу, и колючий мартовский ветер пробирал нас до костей.

Я шел за арбой, вытянувшись в струнку, стараясь, чтобы насквозь промокшая рубаха не отлипала от спины — отойдет она чуть-чуть, и по коже пробегает противный озноб, как в лихорадке.

Словом, это был настоящий мартовский день, когда снег не похож на снег, дождь на дождь, небо на небо и уже не веришь, что где-то есть солнце и мы увидим его когда-нибудь над этими озябшими, нахохленными, как мокрые воробьи, окраинными домишками, над еще голой, придорожной алычой — ей давно пора расцвесть, но март, злой март не дает белой красавице набраться сил..» Ужасная погода, божье наказание и только, но еще большим наказанием стал для нас один из конвойных. Они все были молоды, но этот был и вовсе зеленый, да еще вдобавок с такими дурацкими выкрутасами, что мы с братом только переглядывались.

Лет ему было двадцать — двадцать два, собой невзрачный, худой и с таким длинным костлявым подбородком, что я навсегда запомнил его лицо — посмотришь на него сбоку, и кажется, будто видишь посаженный на плетень высушенный лошадиный череп.

На гвардейце этом тоже был желтый бушлат, перехваченный крест-накрест пулеметными лентами. На луке его седла лежал немецкий карабин. По всему видать, парень считал себя лихим воякой и всячески старался показать нам свою удаль. Но мы с братом не могли смотреть на него без смеха — какой же он удалец, когда на его голове вместо гордой белой папахи старый мятый-перемятый, давно полинявший картуз со сломанным козырьком. Желторотый сморчок на коне и только. У него даже имени своего не было. Товарищи называли его почему-то Уриэль-Акоста.

Сначала он спокойно ехал впереди, да видно надоело тащиться шагом, а может просто озяб, только вдруг он огрел коня нагайкой и принялся гарцевать вдоль всего обоза. То подымет на дыбы своего гнедого, то перемахнет через наполненную водой придорожную канаву, то скроется за стеной дождя и через минуту-другую опять тут как тут… Когда мы подъезжали к Маглаки, дурачку этому вдруг показалось, что мы медленно едем, и он стал орать на нас. Мы, в свою очередь, стали кричать на быков и для виду даже замахивались на них прутьями, но Уриэль-Акоста сразу заметил обман и пригрозил:

— Вы мне тут саботаж не устраивайте! Со мной шутки коротки — приедем в Самтредиа, я вас в кутузку загоню.

Он подскакал к передней упряжке и принялся стегать быков по головам.

Аробщик возмутился:

— Это, господин хороший, арба, а не фаэтон.

Уриэль-Акоста оторопел: как! Ему посмели возразить! Он почти наехал на аробщика, прижал его конской грудью к арбе и, пакостно усмехаясь, сказал:

— Посмотри, дядюшка, на тот лесок… видишь? Отведу я тебя туда, а обратно живым не выйдешь… Прощай, жена, прощай, дети! Понял, что я сказал?

К счастью, старший конвоир оказался более рассудительным, он подозвал к себе этого свирепого крикуна и тихо сказал ему, что по такой разбитой дороге быстрее не поедешь. Тот несколько утихомирился, но по-прежнему бросал на нас злые взгляды и упрекал то одного, то другого аробщика в отсутствии любви к страдающему отечеству. А тех, кто пытался возразить ему, он просто называл предателями.

В Самтредиа мы приехали глубокой ночью, но конец нашим мытарствам наступил не скоро. Мы еще долго мокли под дождем, пока подали товарные вагоны. Когда началась погрузка, вдруг оказалось, что из нашего обоза исчезла одна арба. Разбудили коменданта станции и уже в его присутствии раза три пересчитали все арбы и телеги, просмотрели все сопроводительные документы — одна арба как в воду канула.