Константин Лордкипанидзе - Клинок без ржавчины

Полвека прожил Манучар среди угрюмых молитских скал, и сейчас, осмотрев отведенные переселенцам места, он так был очарован природой Черноморья, что, вернувшись домой, поспешно стал готовиться к переезду. И как раз в эти дни навестил Молити свояк Манучара — Адуа Гецадзе, работавший каменщиком в Ширакской степи.

Когда гость и хозяин сели за стол и выпили немного, Адуа вытащил из кармана целую пачку фотоснимков и похвалился:

— Вот гляди, какие дома я понаставил. Богатая сторона этот Шираки, — продолжал он. — Скачи хоть весь день на коне, не встретишь ни межи, ни изгороди. Простор! Земли — непочатый край; засевай, сколько сумеешь засеять, — тебе только спасибо скажут.

В этот вечер и решилась судьба Манучара. Он распрощался с родичами, державшими путь к морю, и отправился вместе со свояком в Шираки.

Впервые увидел Манучар бескрайние просторы Ширакской степи в конце лета, после уборки урожая, и сердце у него упало.

«Куда ты меня завез!» — упрекнул он свояка и целый день ходил мрачнее тучи, угрюмо оглядывая бурые, выжженные зноем поля.

Год выдался тяжелый, засушливый, во всей степи нельзя было найти травинки длиной в два пальца, чтобы прочистить забитую табаком трубку. Голая степь нагоняла на Манучара тоску — нигде ни леса, ни реки, даже кустика не встретишь, чтобы укрыть голову от палящего солнца. Только пыль и зной. Зной и пыль.

«Через шелковое сито просеяли, что ли, эту землю — ну и тонко же ее перемололо!» — ворчал подавленный горец и со страхом глядел, как даже в безветрие сама собой поднималась в воздух распавшаяся на мельчайшие частицы почва. Был полдень, а казалось, что уже наступили сумерки — так мало солнечного света пробивалось сквозь серую завесу пыли.

Ни Алазанская долина, ни поля Ташискари, ни заливные луга в нижнем течении Риони — словом, ни один из уголков Грузии, когда-либо виденных Манучаром, не был похож на Шираки. Это была почти пустыня — безлесная, безводная, сливавшаяся где-то в туманной дали с бледно-голубым небом.

Однажды Манучар и Николай Дубов перевозили жилой вагон трактористов в Зиличи. Поля Зиличи — самое жаркое и сухое место во всей Грузии.

Манучара мучила жажда. Ему все мерещились роднички, бьющие в скалах Молити. Какая там студеная вода! Наполнишь стакан, и стекло будто инеем покрывается…

В полдень они добрались до бочки с водой. Дубов наполнил котелок и протянул его Манучару. Вода была теплая, солоноватая, с крепким привкусом гнилого дерева. Хуже лекарства! Манучар страдальчески поморщился.

— Эх, попить бы теперь из нашего молитского источника, — вздохнул он, возвращая котелок.

— А из источника бессмертия не хочешь? — рассмеялся Дубов. — Пей, нечего привередничать!

— Умру от жажды, а эту воду пить не буду. Не могу.

Дубов напился из котелка, вытер мокрые усы и прилег в тени вагона.

— Давно ты в Шираки? — спросил он.

— Два месяца.

— Поживи еще два, и, верь мне, наша вода покажется тебе вкуснее ключевой.

— Не то что два месяца, — две жизни проживу, а все равно и к воде этой не привыкну, и к вашей пустыне!

— Не спеши, друг! Ты еще увидишь, какой она бывает, наша красавица степь… Привораживает она человека. Я ее и на райские сады не променяю. Только обжить ее нужно.

Тракторист Николай Дубов родился и вырос в Шираки. Человек, который положил здесь начало его роду, служил в русских войсках, защищавших Грузию в начале девятнадцатого века от вражеских набегов. Многие из ветеранов кавказских войн, отслужив свой долгий солдатский срок, навсегда остались в Грузии. Одни выписали жен и детей из России, другие обзавелись семьями здесь. Так появились на восточных окраинах Грузии поселения отставных русских солдат: Свеченовка, Михайловка, Дубовка и другие. Сынам Дона и Волги Шираки пришелся по душе, он чем-то напоминал им родные просторы.

Дубов свободно говорил по-грузински, чуть заметный русский выговор придавал его речи какую-то своеобразную мягкость и певучесть. Манучару сразу понравился этот немолодой, рассудительный человек. И говорит он неторопливо, и походка у него степенная — идет по деревне таким медленным шагом, словно вспахал уже все поля на свете и больше некуда ему спешить.

Дубов хорошо понимал состояние Манучара. Нелегко горцу привыкнуть к степной жизни. Но он знал и другое: слова тут не помогут. Земля сама сделает свое дело. Он не раз бывал в горах и видел, как, с трудом удерживаясь на крутых склонах, крестьянин возделывал крохотное поле шириной в две бурки.

— Подожди немного, Манучар, — сказал он. — Прирастет твоя крестьянская душа к нашей степи…

Так оно и случилось.

Манучар глазам своим не поверил, когда весной с полей сошел снег и миру открылось ярко-зеленое море хлебов. Широко и привольно раскинулось оно, ничем не стесненное в своем разливе — ни горами, ни ущельями, ни межевыми канавами. Эти необозримые возделанные поля радовали сердце Манучара, рождая в нем ощущение великого порядка, преобразившего всю при-роду.

Первое время Манучар работал прицепщиком. С утра до вечера ходил он за агрегатом Дубова. Смотрел на отполированный землей лемех и пел:

— Что, горец, душа на место стала? — сказал ему как-то за обедом Николай Дубов.

Манучар ничего не ответил, только скупо улыбнулся в свои густые, прокуренные усы.

Прошло два года. Теперь и вспоминать не хотелось Манучару, как жили они там, в горах, в старой деревянной лачуге. Зимой в ней было холодно — и девочки перед сном кидали жребий, кому лечь первой, чтобы согреть постель.

У Манучара были три дочери. Две старшие вышли замуж вскоре после переезда в Шираки, а младшая — Гогола — неожиданно для отца стала зоотехником. Не этого желал Манучар для своей любимой дочери. Но разве поймешь сейчас детей! Они выбирают такие пути, что просто диву даешься. Золотая медаль открывала Гоголе двери Тбилисского университета, а она — эта хрупкая, красивая девочка — пошла работать на далекую приалазанскую буйволиную ферму.

«Белый ангел среди черных дьяволов», — говорили про нее в деревне.

Разбудило Гоголу громкое щелканье соловья. Девушка удивленно открыла глаза и посмотрела на клетку. Много месяцев упорно молчал маленький певец и вот неожиданно запел с такой чарующей силой, что Гогола счастливо улыбнулась.

«Хорошая примета», — подумала она.

Девушка умылась, надела свою пеструю блузку и стала укладывать косы. Обычно она тратила на утренний туалет немного времени, но сегодня она не могла расстаться с зеркалом, задумчиво улыбаясь своему отражению. Потом достала из шкафа свое праздничное винного цвета платье и в одно мгновение переоделась.