Константин Лордкипанидзе - Клинок без ржавчины

— Лошадь я уже вывела, — сказала Магдана, заглядывая в комнату дочери. — Ты что так вырядилась?

— Гостей на ферму ждем из Тбилиси, — ответила Гогола. — Ты расседлай коня, я поеду на попутной машине.

— Нино не подождешь? Она тоже хотела на ферму.

— Я спешу, мама. Надо еще кое-что приготовить для гостей. — Гогола отвернулась, чтобы скрыть свои не умеющие лгать глаза. Никаких гостей сегодня на ферме не ждали. Но пусть мама простит ей эту маленькую неправду. Зато всю дорогу она будет одна и одна, без спутницы, пройдет мимо двора Надибаидзе.

Обидно, ей-богу, как иногда не владеешь собой. А ведь уже не школьница, двадцатый год пошел. Как будто ничего особенного и не произошло тогда на берегу Алазани, а вот никуда не денешься от тех горячих, смелых глаз. Они неотступно следуют за тобой и неодолимо тянут к себе.

Настроение Гоголы изменилось, как только она вышла на улицу. Нелепо, что она идет на работу разряженная, точно на гулянье. Девушка наклонила голову и быстро зашагала вдоль запыленных изгородей.

У дома Надибаидзе стоял грузовой автомобиль, но во дворе никого не было. Только возле правления сидели на скамье какие-то люди и смотрели на дорогу. «Что с тобой, глупая», — сказала она самой себе и немного постояла за тутовым деревом, чтобы переждать, пока краска сбежит с пылающих щек. Потом она почти пробежала мимо правления, но Левана не было и здесь. Девушка облегченно вздохнула, словно избавилась от какой-то опасности.

За околицей она остановила попутную машину.

За рулем сидел незнакомый парень с почти черным от загара лицом и с такими ослепительно белыми зубами, что, кажется, только они и видны были в сумраке кабины…

— Мне до озера.

— Хоть до Каспийского моря, — сказал парень, с трудом открывая неподатливую дверцу кабины.

Взметая клубы красноватой пыли, машина помчалась мимо опустевших садов. Собрав урожай, люди недавно ушли отсюда, и только птицы смело кружились над растрепанными деревьями, под которыми желтели вдавленные в землю листья. Легкой грустью повеяло на Гоголу от этих сразу потускневших садов.

Вдруг парень резко затормозил; облако пыли мгновенно накрыло всю машину.

— Я сейчас, — сказал парень.

Гогола подождала, пока пыль немного осела, потом выглянула в окошко и увидела разбросанные по стерне невысокие свинцово-пепельные холмики минеральных удобрений, а за ними женщин с ведрами в руках.

Пройдя несколько шагов, парень нагнулся и что-то подобрал с земли, затем подошел к одной из женщин. Лица ее нельзя было разглядеть: оно было закрыто платком. Парень о чем-то горячо заспорил с женщиной; та вдруг бросила ведро, решительно вытерла руки о подол платья и направилась к стоящей на краю дороги арбе.

Шофер возвратился мрачный. Некоторое время он молча вел машину, и только две глубокие сердитые складки сходились и расходились на его переносице, придавая юному лицу такое строгое выражение, что Гогола невольно улыбнулась. Но, видно, он был не из молчаливых. Нагнув голову, парень отер о плечо свое потное не столько от жары, сколько от волнения лицо, правой рукой достал из кармана крупные, с грецкий орех, серые камешки и возмущенно сказал:

— Вот, смотрите! Этими булыжниками улицы мостить, а они… поля удобряют. Я им говорю: просейте, а они руки мне свои показывают. Жалуются: от солей кожа на них потрескалась. Рукавицы требуют. В прошлом году женщины из седьмой бригады так кусками и разбросали удобрения по полю: дожди, мол, пройдут — они сами рассыплются. А дождя не дождались. Вот и сожгли землю, снизили урожай. И сейчас то же самое делают. Разве это работа?!

В кабине было душно, пахло горячим железом и бензином. У Гоголы слегка кружилась голова, и, признаться, не очень хотелось разговаривать. Но парень, казался таким огорченным, что молчать уже было как-то неудобно.

— А ваш председатель куда смотрит? — спросила она.

— Что председатель! Он смеется. «В перчатках, говорит, только в театр ходят, а не в поле работают», — сказал парень, и две сердитые складки снова сошлись и разошлись на его переносице.

— А ты Дубова знаешь?

— Как же! Это наш бригадир.

— Так вот, Дубову все и расскажи, — посоветовала она.

— Скажешь!.. — Парень быстро повернул голову, его строгие, умные глаза на мгновение задержались на ее лице, и он, видимо, решил: «С ней можно поговорить». — У нас сейчас такие порядочки завелись… не все скажешь. Попробуй скажи — так тебя враз в склочники произведут. Ой, простите! — увлекшись разговором, он не заметил заросшую травой выбоину, и машину сильно тряхнуло. — Недавно, — продолжал он, — одного нашего тракториста за нехорошим делом поймали: ночью директорскому родичу приусадебный участок вспахал. Товарищ мой в стенгазету написал. Так его каким только именем не окрестили: и склочник, и доносчик, и что хочешь. А все из-за того, что наша МТС в районе передовой считается. Вот и берегут доброе имя, — с неожиданной обидой в голосе закончил он.

Гогола уже с нескрываемым любопытством разглядывала парня. Когда он молчал, его твердые, обветренные губы были крепко сжаты, на сухощавом лице выдавались скулы, обтянутые до черноты смуглой кожей, нос с горбинкой шелушился, и кое-где на нем проступали красные пятна.

«Кого он мне напоминает?» — молча подумала Гогола, но, так и не вспомнив, прямо спросила:

— Ты чей будешь?

— Я сын Мгелики Надибаидзе.

Конечно, Надибаидзе! Как она сама не догадалась. Стоит только посмотреть на этот нос с горбинкой, на этот каменный подбородок, чтобы сразу узнать мужчину из рода Надибаидзе.

Она хорошо помнила Мгелику Надибаидзе — двоюродного брата Захария.

— Посмотри, — сказал ей однажды заведующий буйволиной фермой. — Вот Аптека ведет свое стадо.

Посреди улицы шел невысокий, грузный человек в островерхой барашковой шапке, в лохматой бурке и в таких легких, изящных каламани и пестрых чулках, какие носят только пастухи-горцы. А за ними, тесно прижавшись боками друг к другу, шли буйволы, такие же черные, грузные, сильные, как и сам Мгелика.

Вскоре Гогола узнала, почему Мгелике дали такое странное прозвище. Как-то она вместе с ним зашла посмотреть только что законченную маслодельню на буйволиной ферме. Маленькое помещение маслодельни сверкало белизной и чистотой. И красивый сепаратор, и посуда для молока и масла, и весы с гирями, отливающие серебром, — все вызвало у пастуха неописуемое восхищение. А когда вошли девушки-доярки в белых халатах и косынках, он одобрительно прищелкнул языком.

— Эх, хорошо! Прямо аптека! — сказал он.

Девушки заулыбались.

Всякое место, где было чисто, светло и опрятно, Мгелика обычно сравнивал с аптекой. Должно быть, это сохранилось еще с того далекого времени, когда во всей Ширакской степи только аптека и могла порадовать глаз своей чистотой.